Сегодня в Екатеринбурге - лекция Глеба Ситковского про моду на иммерсивный театр. Мода - это нечто, прямо скажем, преходящее. В названии есть доля критики:
https://m.facebook.com/events/1469528236450366/?acontext=%7B%22ref%22%3A%2229%22%2C%22ref_notif_type%22%3A%22plan_user_invited%22%2C%22action_history%22%3A%22null%22%7D¬if_t=like¬if_id=1505107723135921&ref=m_notif
https://m.facebook.com/events/1469528236450366/?acontext=%7B%22ref%22%3A%2229%22%2C%22ref_notif_type%22%3A%22plan_user_invited%22%2C%22action_history%22%3A%22null%22%7D¬if_t=like¬if_id=1505107723135921&ref=m_notif
Facebook
Как возникла мода на иммерсивный театр и театр ли это вообще?
Event in Yekaterinburg, Russia by Арт-галерея Ельцин Центра on Monday, September 11 2017
#иммерсивныеситуации #тиносегал
Вчера пробралась сквозь День города в МУАР посмотреть Тино Сегала. Его ретроспективу я видела в берлинском музее Martin-Gropius-Bau в 2015 году, поэтому не очень спешила на московские вещи. Теперь жалею, что пропустила Kiss, говорят, именно в МУАРе это было сильно.
Свои вещи Сегал называет «ситуациями» или «сконструированными ситуациями». В МУАРЕ вас ждет «Этот прогресс» (работа 2006 года) - перформанс для одного зрителя.
Это, по сути, прогулка по помещению музея (снизу вверх) в сопровождении четырех перформеров (у меня это были – мальчик, юная девочка, зрелая и пожилая женщины). Мальчик задает вопрос: «Как вы думаете, что такое прогресс?» Я начала вещать что-то про социальную эволюцию, он попросил конкретный пример. Тогда я неожиданно для себя сказала, что на заре человечества люди ели руками, а сейчас используют специальные приспособления. Эти мои слова мальчик передал девочке, она искренне удивилась и повела меня дальше. Разговор с ней и другими перформерами получился вполне естественным, только с мальчиком было сложно: взгляд у него был совершенно стеклянный, он явно говорил по инструкции, контакта не случилось.
Юная девушка живо интересовалась тем, кто я, чем занимаюсь и то ли это, чем я хотела бы заниматься. Зрелая женщина, окинув меня взглядом, сказала, что во время работы часто задумывается над темой унификации. Тут я ответила, что одинаково люди выглядят, потому что существует масс-маркет. Она подхватила тему и рассказала о своем исследовании: большинство девушек приходят в музей с рюкзаками, самыми разными, иногда встречаются Louis Vuitton, и она всегда спрашивает, фейк это или нет. Попадались и фейки, и подлинники. Много внимания она уделила девушке 18 лет, которая сама заработала на подлинник. Так мы дошли до следующей перформансистки. Женщина возраста моей матери рассказала, как сын ей дал волшебного пинка, чтобы она потратила деньги на свою мечту – поехать в Аргентину , вместо того чтобы делать ремонт.
На этом все, перформанс длился от силы 10-15 минут. Я была пассивным собеседником, можно было быть активнее. Например, проходящие мимо меня участники говорили оживленно о Сталине. Тем не менее, какой-то «сюжет» наметился в моем «Прогрессе». Мальчик – детство – эта короткая беседа про развитие и любопытство, которое его сопровождает. Девушка – юность – про цели и их реализацию. Женщина – зрелость – про ответственность использования ресурсов и реализацию в социуме. Пожилая женщина – старость – про реализацию тех планов, на которых не хватило времени или смелости в предыдущие периоды.
Я знаю наверняка, что у других участников были другие сценарии. Какой именно порядок тем и как их выбирают перформеры, осталось за кадром.
После иммерсивных вещей вроде Smile Off или «Твоей игры» я ожидала, что эта прогулка ведет к чему-то важному (тому самому «что-то еще», которое ты получаешь помимо видимых элементов участия). Однако нет. Эта прогулка – как раз об упущенных возможностях, о том, что мог, но не стал говорить.
Вчера пробралась сквозь День города в МУАР посмотреть Тино Сегала. Его ретроспективу я видела в берлинском музее Martin-Gropius-Bau в 2015 году, поэтому не очень спешила на московские вещи. Теперь жалею, что пропустила Kiss, говорят, именно в МУАРе это было сильно.
Свои вещи Сегал называет «ситуациями» или «сконструированными ситуациями». В МУАРЕ вас ждет «Этот прогресс» (работа 2006 года) - перформанс для одного зрителя.
Это, по сути, прогулка по помещению музея (снизу вверх) в сопровождении четырех перформеров (у меня это были – мальчик, юная девочка, зрелая и пожилая женщины). Мальчик задает вопрос: «Как вы думаете, что такое прогресс?» Я начала вещать что-то про социальную эволюцию, он попросил конкретный пример. Тогда я неожиданно для себя сказала, что на заре человечества люди ели руками, а сейчас используют специальные приспособления. Эти мои слова мальчик передал девочке, она искренне удивилась и повела меня дальше. Разговор с ней и другими перформерами получился вполне естественным, только с мальчиком было сложно: взгляд у него был совершенно стеклянный, он явно говорил по инструкции, контакта не случилось.
Юная девушка живо интересовалась тем, кто я, чем занимаюсь и то ли это, чем я хотела бы заниматься. Зрелая женщина, окинув меня взглядом, сказала, что во время работы часто задумывается над темой унификации. Тут я ответила, что одинаково люди выглядят, потому что существует масс-маркет. Она подхватила тему и рассказала о своем исследовании: большинство девушек приходят в музей с рюкзаками, самыми разными, иногда встречаются Louis Vuitton, и она всегда спрашивает, фейк это или нет. Попадались и фейки, и подлинники. Много внимания она уделила девушке 18 лет, которая сама заработала на подлинник. Так мы дошли до следующей перформансистки. Женщина возраста моей матери рассказала, как сын ей дал волшебного пинка, чтобы она потратила деньги на свою мечту – поехать в Аргентину , вместо того чтобы делать ремонт.
На этом все, перформанс длился от силы 10-15 минут. Я была пассивным собеседником, можно было быть активнее. Например, проходящие мимо меня участники говорили оживленно о Сталине. Тем не менее, какой-то «сюжет» наметился в моем «Прогрессе». Мальчик – детство – эта короткая беседа про развитие и любопытство, которое его сопровождает. Девушка – юность – про цели и их реализацию. Женщина – зрелость – про ответственность использования ресурсов и реализацию в социуме. Пожилая женщина – старость – про реализацию тех планов, на которых не хватило времени или смелости в предыдущие периоды.
Я знаю наверняка, что у других участников были другие сценарии. Какой именно порядок тем и как их выбирают перформеры, осталось за кадром.
После иммерсивных вещей вроде Smile Off или «Твоей игры» я ожидала, что эта прогулка ведет к чему-то важному (тому самому «что-то еще», которое ты получаешь помимо видимых элементов участия). Однако нет. Эта прогулка – как раз об упущенных возможностях, о том, что мог, но не стал говорить.
#иммерсивныеситуации #тиносегал
Вторая вещь, показанная в МУАРе - This Variation («Эта вариация», 2012).
Заходишь в абсолютно темную комнату, наступаешь на чью-ту ногу или руку. Чувствуешь, что где-то рядом передвигаются люди, двигаешься на ощупь, по запаху (люди в темноте, оказывается, сильно пахнут)) и на слух (вокруг пение, битбокс и прочие звуки) и так, пока глаза не привыкнут.
This Variation – это такая репетиция во мраке: перфомеры отбивают себе ритм, звучат, молчат, двигаются – звуковая пластическая композиция. В какой-то момент они замолкают – и вам повезло, если вы заходите именно в эту минуту. Тем неожиданнее будет переход из пространства музея.
Здесь нет ни начала, ни конца, ни середины, ни кульминации. Можно сколько угодно (время работы музея) находиться в этой темной комнате и слушать, лежать, сидеть, ходить. Теоретически можно присоединиться: если вы крикните что-то, то перформеры могут подхватить ваше слово и спеть какие-то свои вариации.
В Берлине перформеров и зрителей было гораздо больше, поэтому зритель оказывался просто на какой-то вечеринке в толпе. Любой мог присоедиться к танцу и пению. В МУАРе же перформеры оставались живыми скульптурами.
Во время этого перформанса я подумала, как же все-таки тягостна та ответственная роль, которую делегирует современный и иммерсивный театр и перформанс зрителю: нет никаких привычных точек для восприятия, есть только большое поле свободы, ограниченное исключительно внутренними установками самого зрителя. И не то чтобы этой свободой очень хотелось воспользоваться.
Сегалу все-таки не очень интересен зритель как активный участник, влияющий на процесс. Форма "Этого прогресса", например, жесткая, в нем есть четкая структура, его даже можно назвать мини-спектаклем для одного зрителя. При этом он идет конвейерным образом. Зрителю не приходится ждать очереди, ждать начала действия, т.е. музейный формат также соблюден. Он делает именно "произведения". Ему совершенно не важно, что происходит между участниками и перформерами, кто именно целуется в его Kiss, что поют в This Variation. Сама "ситуация" становится произведением в рамках музея. Единственное, что дается зрителю - возможность переосмыслить сам факт посещения музея и правил, установленных в нем.
Вторая вещь, показанная в МУАРе - This Variation («Эта вариация», 2012).
Заходишь в абсолютно темную комнату, наступаешь на чью-ту ногу или руку. Чувствуешь, что где-то рядом передвигаются люди, двигаешься на ощупь, по запаху (люди в темноте, оказывается, сильно пахнут)) и на слух (вокруг пение, битбокс и прочие звуки) и так, пока глаза не привыкнут.
This Variation – это такая репетиция во мраке: перфомеры отбивают себе ритм, звучат, молчат, двигаются – звуковая пластическая композиция. В какой-то момент они замолкают – и вам повезло, если вы заходите именно в эту минуту. Тем неожиданнее будет переход из пространства музея.
Здесь нет ни начала, ни конца, ни середины, ни кульминации. Можно сколько угодно (время работы музея) находиться в этой темной комнате и слушать, лежать, сидеть, ходить. Теоретически можно присоединиться: если вы крикните что-то, то перформеры могут подхватить ваше слово и спеть какие-то свои вариации.
В Берлине перформеров и зрителей было гораздо больше, поэтому зритель оказывался просто на какой-то вечеринке в толпе. Любой мог присоедиться к танцу и пению. В МУАРе же перформеры оставались живыми скульптурами.
Во время этого перформанса я подумала, как же все-таки тягостна та ответственная роль, которую делегирует современный и иммерсивный театр и перформанс зрителю: нет никаких привычных точек для восприятия, есть только большое поле свободы, ограниченное исключительно внутренними установками самого зрителя. И не то чтобы этой свободой очень хотелось воспользоваться.
Сегалу все-таки не очень интересен зритель как активный участник, влияющий на процесс. Форма "Этого прогресса", например, жесткая, в нем есть четкая структура, его даже можно назвать мини-спектаклем для одного зрителя. При этом он идет конвейерным образом. Зрителю не приходится ждать очереди, ждать начала действия, т.е. музейный формат также соблюден. Он делает именно "произведения". Ему совершенно не важно, что происходит между участниками и перформерами, кто именно целуется в его Kiss, что поют в This Variation. Сама "ситуация" становится произведением в рамках музея. Единственное, что дается зрителю - возможность переосмыслить сам факт посещения музея и правил, установленных в нем.
#редимейд #всеволодлисовский #акынопера #шпатель #термины #опера #свидетельскийтеатр #свидетельскийбалет
Кое-что про человеческий реди-мейд. Можно его перепутать со свидетельским театром, хотя все же лучше провести различие. В свидетельском театре участвуют очевидцы того или иного события. Обычно это разовые акции, чтобы избежать превращения свидетелей в актеров.
Человеческий реди-мейд – иная история: на сцену выводится представитель той или иной профессии, однако он не свидетель, он играет – хотя может рассказывать при этом свою личную историю.
У Всеволода Лисовского в Доке есть несколько таких проектов. В 2012 году им и его помощниками (Нана Гринштейн, Руслан Маликов, Анастасия Патлай) была поставлена «Акын-опера», в которой участвовали памирские таджики, пребывающие в России в статусе гастарбайтеров. Все трое имеют образование, которое позволило им выступать на сцене (в Таджикистане они были музыкантами и артистами), и опыт сложного выживания и труда (их профессии в Москве — уборщица, маляр и отделочник), сделавший их носителями остросоциального документального материала. Помимо собственно личных историй герои спектакля пели песни на родных языках и играли на национальных инструментах. Перевод транслировался в титрах.
Проект «Акын-опера» принес актерам спектакля спецпремию музыкального жюри «Золотой маски», после чего главный герой уехал на Памир. Состав участников стал меняться, Лисовский принципиально составлял верстку спектакля за полчаса до начала, не желая создавать законченное и цельное произведение. Как театральное представление в результате «Акын-опера», по словам самого Лисовского, пострадала. В новой версии он объявил участникам, что теперь у каждого будет свой проект, свой индивидуальный спектакль, а его роль в нем — только помогать. Так получился «Шпатель»: один из мигрантов, каракалпакский танцор, сделал свое одноактное представление о жизни обычного трудового мигранта, которое называли «мигрант-балетом» и «свидетельским балетом» и которое можно было бы назвать подобием партиципаторной практики, где люди определенных профессий и статуса становятся основным художественным средством и материалом.
Человеческий реди-мейд – это, конечно, не жанр, это скорее прием, с помощью которого в театральное пространство вовлекаются те, кто был из него исключен. Другой такой проект Лисовского – «Пир» с участием бездомных. О нем в другой раз.
Фото выше - Полины Королевой. Предоставлено Театром.doc.
Кстати, на фото видно, что один из участников сидит с перевязанной головой. Пока спектакль был в репертуаре, на него напали националисты. И он эту историю ввел в спектакль. То есть стал свидетелем.
Кое-что про человеческий реди-мейд. Можно его перепутать со свидетельским театром, хотя все же лучше провести различие. В свидетельском театре участвуют очевидцы того или иного события. Обычно это разовые акции, чтобы избежать превращения свидетелей в актеров.
Человеческий реди-мейд – иная история: на сцену выводится представитель той или иной профессии, однако он не свидетель, он играет – хотя может рассказывать при этом свою личную историю.
У Всеволода Лисовского в Доке есть несколько таких проектов. В 2012 году им и его помощниками (Нана Гринштейн, Руслан Маликов, Анастасия Патлай) была поставлена «Акын-опера», в которой участвовали памирские таджики, пребывающие в России в статусе гастарбайтеров. Все трое имеют образование, которое позволило им выступать на сцене (в Таджикистане они были музыкантами и артистами), и опыт сложного выживания и труда (их профессии в Москве — уборщица, маляр и отделочник), сделавший их носителями остросоциального документального материала. Помимо собственно личных историй герои спектакля пели песни на родных языках и играли на национальных инструментах. Перевод транслировался в титрах.
Проект «Акын-опера» принес актерам спектакля спецпремию музыкального жюри «Золотой маски», после чего главный герой уехал на Памир. Состав участников стал меняться, Лисовский принципиально составлял верстку спектакля за полчаса до начала, не желая создавать законченное и цельное произведение. Как театральное представление в результате «Акын-опера», по словам самого Лисовского, пострадала. В новой версии он объявил участникам, что теперь у каждого будет свой проект, свой индивидуальный спектакль, а его роль в нем — только помогать. Так получился «Шпатель»: один из мигрантов, каракалпакский танцор, сделал свое одноактное представление о жизни обычного трудового мигранта, которое называли «мигрант-балетом» и «свидетельским балетом» и которое можно было бы назвать подобием партиципаторной практики, где люди определенных профессий и статуса становятся основным художественным средством и материалом.
Человеческий реди-мейд – это, конечно, не жанр, это скорее прием, с помощью которого в театральное пространство вовлекаются те, кто был из него исключен. Другой такой проект Лисовского – «Пир» с участием бездомных. О нем в другой раз.
Фото выше - Полины Королевой. Предоставлено Театром.doc.
Кстати, на фото видно, что один из участников сидит с перевязанной головой. Пока спектакль был в репертуаре, на него напали националисты. И он эту историю ввел в спектакль. То есть стал свидетелем.
#иммерсивныйтеатр #ридинг
На ридинг-группу по театру Валерия Золотухина (в Гараже) собралось сегодня 27 человек, среди которых оказались к моей радости театральные критики Елена Ковальская и Кристина Матвиенко. Для ридинга людей много, но Валере удалось продуктивно обсудить с нами текст Дерриды о театре Арто - высший пилотаж.
Поделюсь одним интересным замечанием об иммерсивном театре, которое возникло в самом финале. Валера точно отметил, что каким бы ни был иммерсивный театр, в нем всегда есть возможность выхода для зрителя, и это важная конвенция, обеспечивающая безопасность участника и его доверие (все-таки без доверия и некоторой открытости зрителя никакого театра не будет). Он вспомнил только один случай, когда это правило было нарушено (в современном театре таких примеров больше наверняка).
У японского режиссера Сюдзи Тераяма был спектакль в замке (название пока не нашла). Зрители заходили, актеры запирали дверь. И вот, во время спектакля одна пожилая пара захотела уйти. Актер в костюме самурая не отпустил их и, практически угрожая, заставил досмотреть до конца. Потом после спектакля был шум, а Тераяма объяснил, что его целью было создать пространство сновидения, из которого невозможно выбраться. Воспроизвести один из кошмаров, когда хочется проснуться, но не можешь.
На ридинг-группу по театру Валерия Золотухина (в Гараже) собралось сегодня 27 человек, среди которых оказались к моей радости театральные критики Елена Ковальская и Кристина Матвиенко. Для ридинга людей много, но Валере удалось продуктивно обсудить с нами текст Дерриды о театре Арто - высший пилотаж.
Поделюсь одним интересным замечанием об иммерсивном театре, которое возникло в самом финале. Валера точно отметил, что каким бы ни был иммерсивный театр, в нем всегда есть возможность выхода для зрителя, и это важная конвенция, обеспечивающая безопасность участника и его доверие (все-таки без доверия и некоторой открытости зрителя никакого театра не будет). Он вспомнил только один случай, когда это правило было нарушено (в современном театре таких примеров больше наверняка).
У японского режиссера Сюдзи Тераяма был спектакль в замке (название пока не нашла). Зрители заходили, актеры запирали дверь. И вот, во время спектакля одна пожилая пара захотела уйти. Актер в костюме самурая не отпустил их и, практически угрожая, заставил досмотреть до конца. Потом после спектакля был шум, а Тераяма объяснил, что его целью было создать пространство сновидения, из которого невозможно выбраться. Воспроизвести один из кошмаров, когда хочется проснуться, но не можешь.
#редимейд #всеволодлисовский #театрдок #пир #термины #галереявтрехпрудном
Продолжу про "человеческий реди-мейд" - термин звучит не благозвучно, признаю. Откуда он у меня возник, не скажу. Может, где-то увидела, гугл пока не дал ответа, а, может, он возник в разговоре с Лисовским.
В следующем своем проекте, «Пир» (2015), он обратился не только к непрофессионалам, но к тем, кого принято считать исключеннейшими из исключенных - московским бездомным. По его приглашению они приходили в театр, чтобы репетировать трактат Платона. Предполагалось, что бездомные потом будут играть в спектакле.
Тут вспоминается «Милосердие» (1991) Константина Реунова и Авдея Тер-Оганьяна, выставка в «Галерее в Трехпрудном переулке», на которой «оживили» репродукции Рембрандта с изображением нищих. Помимо репродукций в зале находилось трое бездомных, которые просили милостыню у посетителей. Реунов и Тер-Оганьян позволили им остаться в пространстве галереи теми, кто они есть. Вот такой вот "человеческий редимейд".
В итоге «комиссар» Лисовский столкнулся с естественными в таких случаях препятствиями: отсутствием мотивации у участников и, увы, смертностью среди них . Он тогда поставил «Пир» с участием актеров для бездомных как зрителей. Так репертуар «Театра.doc» пополнился еще одним спектаклем, где классический философский текст восприняли как один из первых вербатимов - с этим понимаем играли его и актеры. Они сидели между двумя рядами зрителей, чтобы те тоже оказались на «пиру». Вместо еды зрителям выдавали напечатанные идеи рецептов разных блюд (ну тут не нужно объяснять, почему идеи блюд вместо еды, Платон все-таки)
Продолжу про "человеческий реди-мейд" - термин звучит не благозвучно, признаю. Откуда он у меня возник, не скажу. Может, где-то увидела, гугл пока не дал ответа, а, может, он возник в разговоре с Лисовским.
В следующем своем проекте, «Пир» (2015), он обратился не только к непрофессионалам, но к тем, кого принято считать исключеннейшими из исключенных - московским бездомным. По его приглашению они приходили в театр, чтобы репетировать трактат Платона. Предполагалось, что бездомные потом будут играть в спектакле.
Тут вспоминается «Милосердие» (1991) Константина Реунова и Авдея Тер-Оганьяна, выставка в «Галерее в Трехпрудном переулке», на которой «оживили» репродукции Рембрандта с изображением нищих. Помимо репродукций в зале находилось трое бездомных, которые просили милостыню у посетителей. Реунов и Тер-Оганьян позволили им остаться в пространстве галереи теми, кто они есть. Вот такой вот "человеческий редимейд".
В итоге «комиссар» Лисовский столкнулся с естественными в таких случаях препятствиями: отсутствием мотивации у участников и, увы, смертностью среди них . Он тогда поставил «Пир» с участием актеров для бездомных как зрителей. Так репертуар «Театра.doc» пополнился еще одним спектаклем, где классический философский текст восприняли как один из первых вербатимов - с этим понимаем играли его и актеры. Они сидели между двумя рядами зрителей, чтобы те тоже оказались на «пиру». Вместо еды зрителям выдавали напечатанные идеи рецептов разных блюд (ну тут не нужно объяснять, почему идеи блюд вместо еды, Платон все-таки)
Фото выше - спектакль «Пир». «Театр.doc» в пространстве Домика на Разгуляе. 2015 год. Фото - Андрей Вермишев.
В интервью мне Всеволод Лисовский вот что рассказал о будущем "Пира": "...проект все еще длится. Моя цель – сделать экранизацию «Пира» Платона, чтобы все роли играли бездомные... В какой-то момент, мы сделали бездомных зрителями, актеры играли для них «Пир». Получилось весело, решили сделать такой спектакль. Но мысль об экранизации я не оставляю. Проект длится уже три года, все очень драматично, это самый тяжелый для меня проект, я постоянно в тупике, с бездомными очень тяжело работать. Но когда-нибудь я его все-таки сделаю".
Интересно здесь, конечно, поговорить об этичности "использования" вот такого "человеческого реди-мейда". Вот, что сам Лисовский говорил в интервью: "Я выступал в Музее современного искусства «Гараж» и меня там обвинили в колониализме, мол, я эксплуатирую гастарбайтеров. На самом деле, я чувствовал себя колониалистом, когда был именно режиссером: направлял, указывал и так далее...
Что касается бездомных, это большой стресс – работать с людьми с плавающей мотивацией. Когда ты работаешь с профессиональными актерами, они в той или степени мотивированы, по крайней мере, они получат уникальный опыт. А если человек не актер, у него нет мотивации участвовать в спектаклях".
Художников и режиссеров, работающих с "человеческим реди-мейдом" часто обвиняют в эксплуатации угнетенных групп. Как выяснилось в ходе моего проекта "Свидание в музее", где я приглашала совершенно не угнетенных гетеросексуальных мужчин в музей на выставку, этические вопросы об эксплуатации тоже встают перед зрителями. Дело, очевидно, не в угнетенности определенных социальных групп, а в естественном страхе быть объективизированным, использованным.
Сам факт, что мы (и авторы) используют термин реди-мейд в таких случаях, говорит об этой самой объективизации. Ведь реди-мейд изначально - вещь.
Другое дело, что я бы не считала объективизацию исключительно злом. Какие-то вещи без нее невозможны. Однако все эти проекты страдают от того, что часто судьба их участников для зрителей остается за кадром. Обычно только режиссер знает, что стало с тем угнетенным, который играл у него в спектакле и как это повлияло на его жизнь.
#редимейд #всеволодлисовский #термины #пир
В интервью мне Всеволод Лисовский вот что рассказал о будущем "Пира": "...проект все еще длится. Моя цель – сделать экранизацию «Пира» Платона, чтобы все роли играли бездомные... В какой-то момент, мы сделали бездомных зрителями, актеры играли для них «Пир». Получилось весело, решили сделать такой спектакль. Но мысль об экранизации я не оставляю. Проект длится уже три года, все очень драматично, это самый тяжелый для меня проект, я постоянно в тупике, с бездомными очень тяжело работать. Но когда-нибудь я его все-таки сделаю".
Интересно здесь, конечно, поговорить об этичности "использования" вот такого "человеческого реди-мейда". Вот, что сам Лисовский говорил в интервью: "Я выступал в Музее современного искусства «Гараж» и меня там обвинили в колониализме, мол, я эксплуатирую гастарбайтеров. На самом деле, я чувствовал себя колониалистом, когда был именно режиссером: направлял, указывал и так далее...
Что касается бездомных, это большой стресс – работать с людьми с плавающей мотивацией. Когда ты работаешь с профессиональными актерами, они в той или степени мотивированы, по крайней мере, они получат уникальный опыт. А если человек не актер, у него нет мотивации участвовать в спектаклях".
Художников и режиссеров, работающих с "человеческим реди-мейдом" часто обвиняют в эксплуатации угнетенных групп. Как выяснилось в ходе моего проекта "Свидание в музее", где я приглашала совершенно не угнетенных гетеросексуальных мужчин в музей на выставку, этические вопросы об эксплуатации тоже встают перед зрителями. Дело, очевидно, не в угнетенности определенных социальных групп, а в естественном страхе быть объективизированным, использованным.
Сам факт, что мы (и авторы) используют термин реди-мейд в таких случаях, говорит об этой самой объективизации. Ведь реди-мейд изначально - вещь.
Другое дело, что я бы не считала объективизацию исключительно злом. Какие-то вещи без нее невозможны. Однако все эти проекты страдают от того, что часто судьба их участников для зрителей остается за кадром. Обычно только режиссер знает, что стало с тем угнетенным, который играл у него в спектакле и как это повлияло на его жизнь.
#редимейд #всеволодлисовский #термины #пир
#валяфетисов #кино #перформанс
Посмотрела вчера фильм «Квадрат» (2017) Рубена Эстлунда, которому дали «Золотую пальмовую ветвь». Чтобы избежать спойлера, отмечу только какие-то общие вещи. Фильм очень прямой, даже лобовой по высказыванию, настолько, что нет сомнения – режиссер сделал это сознательно.
Объектом его критики становится современное искусство в том числе. В рамках тематики этого канала интересно продолжить про конвенцию возможности выхода из театрального представления, будь то традиционный театр, иммерсивный или какой угодно. В современном искусстве такая конвенция, бывает, нарушается.
В работе художника Вали Фетисова «Инсталляция опыта» (2011) зрители заходят в помещение, за ними тут же захлопывается автоматическая стеклянная дверь, которую невозможно открыть. Люди, оставшиеся снаружи, подсказывают, как можно выйти, но эти подсказки ошибочны. Дверь откроется, только если на определенное время застыть, ничего не делать.
В фильме «Квадрат» для почетных гостей музея устраивают званый ужин и перформанс русского художника Олега (прямая отсылка к Кулику), который убедительно перевоплощается в животное, обезьяну. Сначала перформансист ведет себя вполне в рамках, потом пристает к одному из художников, доводя того до бегства из зала (зрители при этом – просто молчаливые наблюдатели). Когда главный герой, куратор, хочет прервать его показ аплодисментами, перформансист гневно требует продолжения, а после совершенно теряет берега, набрасываясь на одну из дам. И вот когда на глазах у зрителей было совершено явное насилие, только тогда они вмешиваются. Они нападают на художника с криками: «Убейте его!»
То есть здесь выход зрителя из перформативной ситуации показан через убийство собственно перформера, как если бы тот был террористом или опасным преступником.
В самом начале этого перформанса голос предупреждает: «Если вы замрете, не пошевелив ни одним мускулом, зверь, возможно, не заметит вас», - зрителям опять же предлагается застыть, ничего не делать, оставаться пассивными. И вот эта грань между свободой художника и свободой зрителя часто определяет границы искусства.
Посмотрела вчера фильм «Квадрат» (2017) Рубена Эстлунда, которому дали «Золотую пальмовую ветвь». Чтобы избежать спойлера, отмечу только какие-то общие вещи. Фильм очень прямой, даже лобовой по высказыванию, настолько, что нет сомнения – режиссер сделал это сознательно.
Объектом его критики становится современное искусство в том числе. В рамках тематики этого канала интересно продолжить про конвенцию возможности выхода из театрального представления, будь то традиционный театр, иммерсивный или какой угодно. В современном искусстве такая конвенция, бывает, нарушается.
В работе художника Вали Фетисова «Инсталляция опыта» (2011) зрители заходят в помещение, за ними тут же захлопывается автоматическая стеклянная дверь, которую невозможно открыть. Люди, оставшиеся снаружи, подсказывают, как можно выйти, но эти подсказки ошибочны. Дверь откроется, только если на определенное время застыть, ничего не делать.
В фильме «Квадрат» для почетных гостей музея устраивают званый ужин и перформанс русского художника Олега (прямая отсылка к Кулику), который убедительно перевоплощается в животное, обезьяну. Сначала перформансист ведет себя вполне в рамках, потом пристает к одному из художников, доводя того до бегства из зала (зрители при этом – просто молчаливые наблюдатели). Когда главный герой, куратор, хочет прервать его показ аплодисментами, перформансист гневно требует продолжения, а после совершенно теряет берега, набрасываясь на одну из дам. И вот когда на глазах у зрителей было совершено явное насилие, только тогда они вмешиваются. Они нападают на художника с криками: «Убейте его!»
То есть здесь выход зрителя из перформативной ситуации показан через убийство собственно перформера, как если бы тот был террористом или опасным преступником.
В самом начале этого перформанса голос предупреждает: «Если вы замрете, не пошевелив ни одним мускулом, зверь, возможно, не заметит вас», - зрителям опять же предлагается застыть, ничего не делать, оставаться пассивными. И вот эта грань между свободой художника и свободой зрителя часто определяет границы искусства.
#тиносегал #иммерсивныеситуации #телесность #сексуальность
Про Тино Сегала в Третьяковке на Крымском валу. Показы закончились, так что можно описывать без оглядки. Мне повезло, я пошла в Третьяковку со своими коллегами, арт-критиком Валерием Леденёвым и куратором Марьяной Карышевой. Так что дальнейшее описание – это наш коллективный разум.
Итак, мы пришли в музей, зная, что уже на кассе нас ожидает одна из ситуаций This is New («Это новое», 2003): кассир должна была сообщить новость дня. Билеты в тот день были бесплатными, мы взяли их и нависли над кассиром, желая получить свою порцию искусства от Тино Сегала. Кассир же погрузилась в чтение газеты. Через несколько секунд она подняла на нас глаза, я вопросительно подняла бровь, как бы намекая… «Вы можете идти», - ответила нам кассир. «А вы ничего не хотите нам сказать?» - уже прямо спросила я. «Аа… Вы на Тино Сегала?» Мы закивали головами. И только после этого кассир создала нам эту самую ситуацию, сообщив, что камчатский вулкан выбросил столб пепла на высоту 7 километров над уровнем моря.
Подивившись инертности музейных сотрудников, которые упорно не хотели быть перформерами (я, кстати, не знаю, платили ли им надбавку за эту работу), мы прошли в следующие залы в поисках Сегала.
В зале с «Портретом Горького» Павла Корина и «Письмом с фронта» Александра Лактионова женщина в костюме смотрительницы с определенной периодичностью пела фразу «This is propaganda, you know» (This is propaganda, название этой работы), а далее произносила имя художника и год создания ситуации (2002).
Совмещение этой ситуации с залом не показалось нам удачным, так как оно звучало как обвинение в пропаганде – слишком лобовой месседж, к тому же исполняемый меланхолически и с грустью. Здесь не случилось желаемого контрапункта, получилась некая иллюстрация, натяжка. Возможно, эта ситуация была бы убедительнее при входе в музейное пространство, например, у башни Татлина.
В следующем зале на фоне полотен Александра Герасимова и Василия Ефанова происходил Kiss, «Поцелуй» (2002). Тут с нами в разговор вступила женщина из Украины, которая, по ее словам, видела эту работу во Франции и там перформеры не касались друг друга. Перед нами же разворачивалось довольно чувственное зрелище. Мы обсудили, что, если бы они действительно НЕ касались друг друга, то это была бы формалистическая работа, мало чем отличающаяся от стоящей тут же скульптуры Веры Мухиной «Хлеб». Вот фото
Про Тино Сегала в Третьяковке на Крымском валу. Показы закончились, так что можно описывать без оглядки. Мне повезло, я пошла в Третьяковку со своими коллегами, арт-критиком Валерием Леденёвым и куратором Марьяной Карышевой. Так что дальнейшее описание – это наш коллективный разум.
Итак, мы пришли в музей, зная, что уже на кассе нас ожидает одна из ситуаций This is New («Это новое», 2003): кассир должна была сообщить новость дня. Билеты в тот день были бесплатными, мы взяли их и нависли над кассиром, желая получить свою порцию искусства от Тино Сегала. Кассир же погрузилась в чтение газеты. Через несколько секунд она подняла на нас глаза, я вопросительно подняла бровь, как бы намекая… «Вы можете идти», - ответила нам кассир. «А вы ничего не хотите нам сказать?» - уже прямо спросила я. «Аа… Вы на Тино Сегала?» Мы закивали головами. И только после этого кассир создала нам эту самую ситуацию, сообщив, что камчатский вулкан выбросил столб пепла на высоту 7 километров над уровнем моря.
Подивившись инертности музейных сотрудников, которые упорно не хотели быть перформерами (я, кстати, не знаю, платили ли им надбавку за эту работу), мы прошли в следующие залы в поисках Сегала.
В зале с «Портретом Горького» Павла Корина и «Письмом с фронта» Александра Лактионова женщина в костюме смотрительницы с определенной периодичностью пела фразу «This is propaganda, you know» (This is propaganda, название этой работы), а далее произносила имя художника и год создания ситуации (2002).
Совмещение этой ситуации с залом не показалось нам удачным, так как оно звучало как обвинение в пропаганде – слишком лобовой месседж, к тому же исполняемый меланхолически и с грустью. Здесь не случилось желаемого контрапункта, получилась некая иллюстрация, натяжка. Возможно, эта ситуация была бы убедительнее при входе в музейное пространство, например, у башни Татлина.
В следующем зале на фоне полотен Александра Герасимова и Василия Ефанова происходил Kiss, «Поцелуй» (2002). Тут с нами в разговор вступила женщина из Украины, которая, по ее словам, видела эту работу во Франции и там перформеры не касались друг друга. Перед нами же разворачивалось довольно чувственное зрелище. Мы обсудили, что, если бы они действительно НЕ касались друг друга, то это была бы формалистическая работа, мало чем отличающаяся от стоящей тут же скульптуры Веры Мухиной «Хлеб». Вот фото
Ситуация же Сегала – о телесности искусства. Kiss оживил экспозицию этого зала. Изображенные на картине «Первой конной армии» деятели, руководители партии и правительства, жены хозяйственников и инженеров, сам Сталин и Ворошилов – как будто стали зрителями этой интимной истории, вытесненной из официального искусства того времени. Живая визуальность перформеров оживила статику соцреалистических полотен. Kiss являл собой чувственность и сексуальность внутри коллективного тела.
Наконец, четвертая ситуация с непереводимым названием Instead of allowing some thing to rise up to your face dancing bruce and dan and other things (2000) (хотя вот вариант перевода из СМИ: «Вместо того чтобы позволять чему-либо возноситься к твоему лицу, танцуя Брюса и Дэна, и другое») происходила в зале напротив натюрмортов Краснопевцева, после вещей Кропивницкого, Рогинского, Субханкулова, Каленковой.
Перформер совершала различные действия на полу музея, которые Валерий Артурович метко назвал «пароксизмальной пластикой». Он же отметил явную связь между этой ситуацией и окружающими ее работами, которая была выражена в попытках телесности прорваться сквозь привычные медиумы картины, скульптуры, танца.
Напоследок у нас случилась еще одна ситуация. В зале, где проходил Kiss, мы встретили пожилую зрительницу, которая громко говорила своей собеседнице о том, что «это не искусство» и что она никогда в жизни не захочет больше на это смотреть. Кассир, отказывающаяся делать перформанс, и вот эта зрительница – в истории этого посещения стали своеобразными метафорами советского музея.
В СМИ постоянно пишут, что работы Сегала нематериальны, нет ни фотографий этих ситуаций, ни видеосъемки, кроме пиратской. Однако документацию его вещей легко можно найти. Вот, например, Kiss в Kiasma
https://www.youtube.com/watch?time_continue=108&v=lwTvzERGj6E
Наконец, четвертая ситуация с непереводимым названием Instead of allowing some thing to rise up to your face dancing bruce and dan and other things (2000) (хотя вот вариант перевода из СМИ: «Вместо того чтобы позволять чему-либо возноситься к твоему лицу, танцуя Брюса и Дэна, и другое») происходила в зале напротив натюрмортов Краснопевцева, после вещей Кропивницкого, Рогинского, Субханкулова, Каленковой.
Перформер совершала различные действия на полу музея, которые Валерий Артурович метко назвал «пароксизмальной пластикой». Он же отметил явную связь между этой ситуацией и окружающими ее работами, которая была выражена в попытках телесности прорваться сквозь привычные медиумы картины, скульптуры, танца.
Напоследок у нас случилась еще одна ситуация. В зале, где проходил Kiss, мы встретили пожилую зрительницу, которая громко говорила своей собеседнице о том, что «это не искусство» и что она никогда в жизни не захочет больше на это смотреть. Кассир, отказывающаяся делать перформанс, и вот эта зрительница – в истории этого посещения стали своеобразными метафорами советского музея.
В СМИ постоянно пишут, что работы Сегала нематериальны, нет ни фотографий этих ситуаций, ни видеосъемки, кроме пиратской. Однако документацию его вещей легко можно найти. Вот, например, Kiss в Kiasma
https://www.youtube.com/watch?time_continue=108&v=lwTvzERGj6E
YouTube
Tino Sehgal's Kiss
❤1