Люблю спецпризы и как не хватает приза критиков, вот что вчера не успела написать. Хотя вообще призываю не относиться к решениям жюри серьезно-трагично. Главное - сам фестиваль и возможность все это увидеть.

О «Трех сестрах» Тимофея Кулябина писала только в фейсбуке почему-то. Исправляю:

Это удивительный спектакль. Когда слышишь про язык жестов, на котором он идет (и который специально ради спектакли старались выучить не глухие актеры театра), думаешь про семантику, про чеховскую не-коммуникацию, что вот, люди не слышат друг друга... Но ок, прием считается за полчаса, и что останется на остальных четыре? Приходишь в театр, и опасения оказываются напрасны. Этот прием - не про закодированный визуально месседж, он не работает парадоксальным образом как жест. Не на семиотическом, а на физическом уровне он пробирается до зрителя. Заставляет всматриваться во вроде бы наизусть знаемый текст (на задник проецируется текст пьесы), так же жадно впиваться в слова, как герои этого нездешнего мира. Так же искать глазами ответы, вслушиваться в темноту и страдать от ограниченности собственных (органов) чувств. Глухие здесь - не сестры Прозоровы и их окружение, изъясняющиеся на жестовом, а, наоборот, люди "с языком" - и без внутренней необходимости/высоты понимать другое.
Этот аристократический мир оказывается словно неспособным говорить на нормальном, обычном языке, что постепенно захлопывает (условно) коробку, и, может, будущего у них нет... Но как они красивы. Как они наполнены вырывающимися из груди, вместе с обрывками неподвластных звуков, чувствами, как природно изящны - несмотря на вроде бы неприятный резкий шум, сопровождающий их громкие жесты, как они стремятся быть услышанными (любимыми) и сами - услышать (любить)... Тишина лучше всего выявляет тот крик, которым полна пьеса.
Сидя в зрительном зале, ты телом ощущаешь вибрацию происходящей на сцене трагедии. Этот спектакль, он словно сдирает с тебя культурный слой бесчувственности. Оглушает.

А вот здесь можно почитать жесткую критику применения русского жестового языка в спектакле: https://www.facebook.com/teatrnavigator/photos/a.310213079170951.1073741829.296837423841850/648187758706813/?type=3 . Я чуть-чуть ответила на странице Андрея, но вопрос, на самом деле, есть.

А вот цитаты повыписывала вам из своего конспекта «Призрака экспертизы» – двухдневной программы Института театра, организованной ЗМ и собравшей в зале Микеланджело ГМИИ деятелей не только театра, но искусства в целом (и философов!).

Первый день. Лекции.

Борис ЮХАНАНОВ:
Массовый зритель – это фикция.
Государство должно иметь дело с продюсером, но не быть им.
В отличие от цензора, эксперт не может иметь дело с инструкцией.
Независимых художников нельзя уничтожить, они просто уйдут в подполье и получат такой опыт художественного сопротивления, что станут опасны.

Виктор МИЗИАНО:
Куратор не может быть дилером.
Здоровье рынка строится на том, что есть независимое суждение.
Сегодня куратора, определяющего будущее художника, нет. Нет единого стержня.
Я не сторонник эстетики вкуса.
Я настороженно отношусь к любым четким эстетическим критериям. И к политическим (пред)установкам – вообще ко всему, что предшествует художественной логике.
Экспертная оценка – суждение в большей степени не эстетическое, а этическое.
Поэтика не противоречит факту провала.
Событие в высоком смысле произвести нельзя, по крайней мере рационально это невозможно. Выставка может провалиться как факт event-management’а, но состояться как событие, потому что вскоре что-то важное, о чем многие думают, что переживают.
С event-management’ом не хочется солидаризироваться.

Олег АРОНСОН:
Экспертиза – это этическая зона, где доверие важнее знания.
Фигура эксперта накрепко связана с рынком.
Эксперт – знаток публики, а не искусства.
Экспертиза – это история обманов и фальсификаций. Эксперт – это трикстер.
Мастерство не оценивается мещанином, мещанином оценивается прекрасное.
С середины XIX века оскорбление публики, провокация вкуса двигают историю искусства.
Эксперт отвечает на вопрос, почему этот contemporary art, который вмещается в наши представления об искусстве, им все еще является.
Только в режиме провокации можно говорить «мне нравится» о том, что не может нравиться. Такие фигуры в современном искусстве – это современные художники и эксперты.
Искусство тогда современно, когда оно выступает против общества. И это его форма бытия в массовом обществе, его связь с обществом.
Эксперты, созданные внутри искусства, – это фальсификаторы.
Художники-фальсификаторы возвращают жизнь истории искусства, потому что делают ее фактом современности, а в музеях искусство мертво.
Ценность картин связывают с экономикой сингулярности: платим за уникальность события, а не за качество.
Но можно сказать и что (в какой-то момент) богатые поверили в сверхценность искусства, чтобы иметь не инфлирующую валюту.
Эксперты – те, кто живут за счет мира преувеличенной ценности.

Резюме: Тот, кто говорит, что он эксперт – обманщик, а тот, кто фальсифицирует полотна – эксперт.

Это студенты наши, задумались)

Самая трогательная фотография с церемонии. Елизавета Боярская болеет за Данилу Козловского. Такая искренняя поддержка дорогого стоит. Удивительные они, настоящие.

Призрак экспертизы, день второй. Круглый стол.

Виктор МИЗИАНО:
Вынося экспертное суждение, куратор опирается на свой человеческий опыт - и потом уже на опыт академического знания.
«Дружба» (в платоновском смысле) – квинтэссенция кураторского подхода.

Михаил РАТГАУЗ:
В кино сейчас нет экспертов-звезд. Оценки «звезд» стоят в одном ряду с оценками не-звезд, и считаются в совокупности, т.е. по сути все оценки анонимны.
Нет критиков сейчас, которые бы «сделали» режиссеров.
Сейчас – абсолютно новый запрос. Только критики, сохранившие свою позицию между центром и артхаусной нишей, способные ответить на более широкий запрос, сейчас будут в цене. У нас это только Антон Долин. Он же сам превратился уже в институцию.

Олег АРОНСОН:
эксперт осуществляет посредничество между произведением и финансами. Это тот, кто сидит в отборочных комиссиях. Может не быть критиком.

Мария БЕЙЛИНА:
Определяющим для эксперта в ЗМ является знание того, что происходит сейчас. И не только в Москве и Санкт-Петербурге, но в стране и мире. + Умение высказывать свое мнение и слушать друг друга.
Проблема не в убеждениях, а в предубеждениях.
Как только человек любопытен, шоры спадают и начинается разговор.
Цель ЗМ - предоставление наиболее полной картины сезона. Есть всё, все жанры.

Марина ДАВЫДОВА:
Экспертизы не существует в природе, это химера. Она может быть только там, где есть объективные критерии. Но есть умение не оглядываться по сторонам, чтобы понять, понравилось/нет, и умение облекать мнение в форму, у текста ведь есть своя энергия.
Нет экспертов, но есть opinion makers.
Пока этот процесс происходит естественным образом – это нормально.
Как только вместо естественного влияния – админ. ресурс…

Илья ЦЕНЦИПЕР:
Черты эксперта: желание чего-то нового, страсть, доказательность.

АРОНСОН: Очевидно, что есть социальная функция, если есть запрос на экспертов в обществе, нельзя просто отмахнуться, сказав, что экспертизы нет. Надо понять, кому нужны эксперты и зачем.

Филипп ДЗЯДКО:
Эксперты есть. Есть научная репутация, академический статус. Реноме. Но я чувствую нехватку уважения к экспертизе.
Обычно: Я все знаю о Наполеоне, об истории, а что есть еще и эксперт, который имеет право говорить, – этой идеи не существует.

Виктор МИЗИАНО:
Вспомним, что великий Бурдье всю жизнь десакрализовывал науку, французских академиков.
Мы десакрализуем экспертов постоянно, чтобы построить собственное реноме.

Марина ДАВЫДОВА:
Насколько ты переформатировал реальность, каков твой «индекс цитирования», – в этом смысле это эксперт.

Алена КАРАСЬ:
Когда ты исследователь, критик – это тонкое существование. А когда эксперт, чувствуешь себя борцом, нужно что-то отстоять перед другими…

Кристина МАТВИЕНКО:
Экспертиза, художественное производство – это не только лоббирование.
Область идеального – в опасности.

Ни про что невозможно думать. Кому молиться, когда нас покидают ангелы? Кажется, искусство иногда слишком тонко дает нам чувствовать, слишком оголяет душу. Но свет, как и говорил Кэз, остается: звезда уже погасла, а свет- с нами?

29 апреля в 11.00 в Театре Практика отпевание и потом там же прощание. С 11.00 до 14.00. Полина очень просит всех "не приходить в чёрном, приходите в радостной одежде в которой ходите каждый день".

Помочь Полине и Оливеру:
ВТБ
5543 8600 3326 8517
Сбербанк
5469 3800 3477 6475
(Вениамин Сергеевич Илясов)
с пометкой "для Кэза"

Умер актёр и режиссёр Казимир Лиске. Все уже знают, но нельзя не написать. Единомышленник и близкий друг Ивана Вырыпаева, музыкант, который писал совершенно космическую музыку, тонкий вдумчивый актёр, американец, который идеально говорил по-русски. Невероятная сила таланта и жажда всего нового и важного при удивительном спокойствии и теплоте. Он так много успел. Полтора года назад Казимир поставил спектакль BLACK&SIMPSON в Театре "Практика" по реальной истории реального человека, которую он услышал по радио в нью-йоркском такси. Спектакль о прощении и о долгом пути к нему. Такой был Кэз - просто услышать в такси и воплотить в жизнь. Он готовил для нас всех ещё много прекрасных и важных открытий, таких, как вот эта песня для фильма Ивана Вырыпаева "Спасение".

Спасибо, Кэз, спасибо. Увидимся.
https://m.youtube.com/watch?v=78BFeYmAmMw

В школе из «неразлучников» Пушкин-Лермонтов мне ближе был явно милый Пушкин, даже в восстающих стихотворениях идущий от внутренней гармонии. А вот в конце третьего десятка открылся наконец Лермонтов, и даже Печорин – уж на что казался сволочь, от которой надо держать подальше (хотя – да), кажется таким родным, эта вот скука и разочарование во всем, в том числе в себе, – как иначе, кажется? Самокопание наше все. И бесплодность бездействия. Бунт лермонтовский – изнутри, с незаживляемой язвой – страшнее.
Впрочем, есть и константы. После лаборатории в МХТ открыла «Исповедь», почитала и поняла, что Горький так и остался для меня занудным, мутным проповедником. Не знающим, правда, что проповедовать зачастую. «Мальва» – это хорошо, там поиска мало, а демона морского много, и море смеется, и завораживает (и Юлия Поспелова, работавшая над инсценировкой, очень хорошо ловит эту жадную с бесовщинкой поэтику, еще бы Чащин титры не окаймлял таким попсовым мимимишным стилем), а вот в «Исповеди» бог-народ побеждает даже стиль уже. Алессандра Джунтини берет и просто обрывает последнюю часть с богостроительством, оставляя героя в фазе поиска веры и отчаяния от несовпадения мира с идеалами и словом божьим, но из произведения-то куда это выкинуть?
Поиск продолжается, а чернота остается.
Дети и шарики в конце – вот это отлично. Мотька-то еще канонически жалостливо спрашивает, «Чем заслужили дети тяжёлую обидную жизнь, которая их ждёт?», а мы по-богомоловски думаем, что сделают эти дети, и как будут детей как символ использовать в хвост да гриву. За светлое, что б его, будущее.

Отличный «Наш класс» идет на Новой сцене Театра Вахтангова. Пьеса Тадеуша Слободзянека, режиссер – Наталья Ковалева. Играют совсем молодые еще артисты Первой студии театра (кому, как не однокурсникам, играть одноклассников!). В один класс драматург авторской волей собирает судьбы разных реальных поляков и евреев, живших в начале 20 века вместе, а с наступлением войны забывших о добром соседстве. Кто-то становится предателем и доносчиком, а кто-то – безвинно убитым, кто-то насилует девушку, которая нравилась в школе, а кто-то спасает и женится на той, в которую был одиноко влюблен. И ни по кому из них в начале истории невозможно сказать, какую сторону он выберет, пройдет против своих или встанет грудью. Обычные, в чем-то слабые, а в чем-то сильнее люди. Пожалуй, это-то и страшно. Поставь нас в предельную ситуацию выбора, неизвестно, на что окажемся способны мы. И если бы не было такой войны – совершили бы эти люди ужасные поступки или прожили бы более-менее степенную жизнь?
Ведь самыми незатронутыми черной стороной 40-х оказываются увезенный родными в Америку Абрам и рано убитый Якуб Кац. Неспроста в отчаянии кричит Зоська американской семье, давшей работу ей после войны, и их гостям, удивляющимся, что полька способна была укрывать евреев: А что сделали для евреев вы? Из временной и пространственной мирной дистанции легко судить. Когда кажется, что ты вот – не…
А как судить девушку, девушке – саму себя, когда она отказывается взять малыша у знакомой еврейской пары, потому что муж не потерпит «еврейского подкидыша», и тот погибает в овине, а потом она укрывает и спасает этим одноклассника-еврея, влюбляясь – и изменяя мужу? Или ксендза, который просил молиться за всех – и за убиенных, и за свидетелей, и за убийц? Или, в конце концов, вышедшую замуж за спасшего ее поляка - еврейку, которая в послевоенной Польше готова дать ложные показания, чтобы не растравлять прошлое, даже унесшее всех ее родных, чтобы хоть как-то сосуществовать дальше?

И вот они стоят у досок, с которых уже стерты их имена и годы жизни, только остались меловые следы. И нам предстоит поверх записать свои. И ты можешь только надеяться, что не попадешь в те условия. Потому что предугадать, кем ты станешь в предельной ситуации, почти невозможно. И от худших вариантов подчас отделяет тебя только – везение…