Друзья мои, подряд посмотрела столько не просто хороших, тонких спектаклей, что не знаю, с чего начать! Если остались билеты на завтрашний "Наизусть" Родригеса (смотрите на сайте фестиваля NET), срочно бегите. Уже окрестили его "рай для филологов"", но не только для них!! Вроде бы все просто, 10 людей разучивают сонет, а попутно Тьяго рассказывает истории и читает письма профессору, но как! Филигранный спектакль и очень простой (все мы знаем, как простота сложно достигается). Заряжает надолго и всерьез!!

Галина Юзефович говорила как-то, что не представляет, как можно идти по улице и не читать про себя стихи. И вообще не проговаривать и не вспоминать что-то из. Что всегда с тобой. Поколенческое.

Вот и я теперь не представляю:)
И со мной весь зал Малой сцены Театра Наций.
Да здравствует поэзия, театр и Португалия.

Кто успеет добежать? Двое друзей записались, но заболели, а дело явно стоящее, ещё и обсуждение потом.: http://tagankateatr.ru/news/Teatr-na-Taganke--priotkroet-zanaves. Пластический &драматический спектакль на Таганке - "Басня". Кайдановского все очень хвалят, говорят, прямо звезда уже. Поговорим про междисциплинарность потом!
В лс маякните мне, напишу пароль!)

Ну что. На московской сцене появился спектакль с абсолютно европейской визуальной картинкой и очень интересной пластикой. Это «Басня» (с подзаголовком «Теории идеального наблюдателя») Андрея Кайдановского в Театре на Таганке. В «Басне», как и в «Шекспире» Гоголь-центра, поражает, как драматические артисты могут справляются со сложными танцевальными партитурами. На обсуждении многие сказали, что думали - это артисты балета.

Главный трюк – посмотреть на басню как на реальную историю, изнутри - до прихода «всеведущей» и «всезнающей» морали. Судят-то не персонажи себя, а кто-то со стороны. Приходит и грубо высекает единственно верную истину, и объявляет жесткий и жестко конец. Морали все равно на самих лиса и ворону, льва и мартышку, стрекозу, лебедя, рака и щуку. Посмотреть не рационально, а эмоционально, через, прежде всего, язык тела и красок. Через визуальные образы. Почувствовать, что это же истории - которые среди нас. Что это ты можешь петь красиво, всем нравиться, а потом раз - и в инвалидной коляске и никому не нужен.
Вспоминался настойчиво, пока смотрела, сериал «Однажды в сказке».
И совершенно необязательно разгадывать каждую басню (Крылова и Лафонтена). Ловила себя на том, что не всегда было понятно, о какой фабуле речь, – а эмоция есть, и смотреть подчас так даже интереснее.
Да и суть отношений и переживаний – понятна без слов. Спектакль пластический же в конце концов. Перепады настроения, от смешного до трагического – тоже.

Спектакль еще обещали подсобрать - укоротить минут на 15, так что к премьере в феврале долго быть совсем хорошо.
Есть, конечно, какие-то вопросы. Всех радует волк-собачка, но там такое «собакоподобие», что невольно думаешь о тюзах. Драма присутствует только вставками, отчего иногда хотелось вообще слова все-все убрать, но пусть: монолог льва, в финале «беззвучный», а оттого особенно горький - так «звучит» только на сопоставлении с начальным «голосовым». и это одни из самых лучших моментов «Басни»
Но я вам хочу прежде всего сказать не это.

После спектакля было обсуждение. И на нем постановочную команду начали мочить. Зрители. Потому что «где великие традиции Таганки», «этот спектакль же никакого отношения к Таганке не имеет», «в этот театр ходили физики, а не лирики, где связный сюжет и где мораль?!».
Так что у нас с вами миссия. Прийти на спектакль и привести с собой знакомых, которые будут в состоянии смотреть на спектакль исходя из законов, художником самим признанным. Т.е. вне парадигмы «это великая сцена» (тем более что великая пора Таганки кончилась не один год назад…), из сегодняшнего дня, с открытым сердцем.
И, пожалуй, не любителей классического балета и Большого - тоже.
В общем, тех людей, для которых озвученные претензии - это комплименты. Совпадает с тем, что ты ожидал - не очень. Есть зоны непонимания и дискомфорта – отлично! Все «от головы» - ну как бы… Воспринимать нужно прежде всего чувственно - вот!

Не верится, что Трансформатор закрывается… казалось, это проект, который может существовать даже в воздухе. Но, видимо, в воздухе как раз реальнее, чем в городе Москве.
В общем, ребята зовут прийти на, возможно, последний спектакль Трансформатора в этом сезоне, и это - «Дневник крестьянина» Насти Патлай (драматург Марина Крапивина).
В этом спектакле, возникшем по результатам лаборатории в Сахаровском центре в прошлом году, читка дневника крестьянина Нестора Белоуса времен коллективизации, опубликованного на prozhito.org, перемежается личной историей актера Александра Усердина — рассказом о его деревне и ее быте, старом и новом, о том, как в деревне невозможно жить сейчас, как уходит уклад.
Истории связаны тематически, но при этом очень, понятное дело, разные. И это неочевидное скрещение позволяет тебе внутренне дополнить рассказ своими личными ассоциациями и семейными воспоминаниями.
Что мы помним о деревне? О коллективизации? О голоде? Что в нас самих осталось от крестьянского образа жизни? Что такое деревня - сегодня? Как давно мы там были?
Столкновение историй прошлого и историй/воспоминаний современных героев - уже привычный метод документального театра, но над ним все еще интересно размышлять. Здесь документом становится уже не только опубликованный дневник, но и история актера, которая без спектакля не была бы проговорена. И личный рассказ становится гражданским вопрошанием, совместной с публикой социальной - рефлексией.
https://transformatordoc.timepad.ru/event/621632/

На SOS Веры Мартынов и Алексея Сысоева я ехала из ГЦСИ, где слушала про «травму, память, забвение, знание» (III сессия «Удела человеческого»). Там говорили про призраков и призрачность, можно с ними ли жить и как (по Деррида - просто не получится от них отречься). Елена Петровская напомнила Фрейда (введшего различение сознания и памяти) и Кэти Карут: травматическое событие - то, что мы не помним, но можем посмотреть глазами другого. Даже если этот другой - мы сами.
Пробел.
Образ, настигающий помимо воли.

Олег Аронсон размышлял об образе массовой смерти, смерти XX века. Который был в литературе, у Мандельштама, а вот визуальные искусства к ней готовы не были. Фотография давала только образ многих убитых, но это не тот образ. Все дело в конфигурации. Смерть близкого, смерть индивидуальная - воспринимается как драма, в то время как смерть миллионов - статистика.
На пример «подходящей» конфигурации он привел фотографию Мункачи 1929 г. Field of children at summer camp, Kissingen.
Если приближать, фотографировать пару ребят – будет просто фотография летнего отдыха, но точка зрения именно такая, что создается эффект «произошедшего ядерного взрыва».
Хоть это и живые дети на снимке.

__
По всему первому этажу Нового пространства в разных «конфигурациях» лежали перформеры. В одном зале параллельно - по одному, в другом скучившись - друг на друге, в третьем - и так, и так, под столом и вокруг, на лестнице пара - словно замерла в любовной позе. Но все – лицом в пол. Лица не видно.

Страшно стало не сразу. Что не мирно спящие и не с нового года, что образ - мертвых. Катастрофа настигла и парализовала, и они словно навечно в предельных позах, даже со стойкой микрофона - на вытянутых руках… И мы видим поле боя, но не видим лично человека. Только черные абрисы где-то внизу, вдалеке. Или на асфальте.

Нас пригласили наверх. Наверху фронтально исполняли кантату. Звучала Песнь песней. А между 10-ю и 4-мя исполнителями, разрывая сонетное число, сели Полина Гришина и Саша Пронькин. Они читали. Единственные без пюпитров – читали с экранов телефонов разнослойный текст про катастрофы и потерю. Про камни, разрушенный дом и про утрату любимого. И между ними и на них сыпался песок. И даже когда читали Плиния, было понятно, что речь всегда про него. Казимира. Про него и про то, что его нет, но он есть. Что он есть и для памяти, и для тела. Невозможно.

Первые слова Полина шептала. А мы слышали текст – через колонки сверху. Видели, как она это говорила – но текст лился словно отдельно, голос отделялся от губ. Когда же Полина начала читать в полный голос, текст она старалась произносить в отстраненном сухо-поэтическом режиме. Хотя мы все, и она, знали, что это ее текст и ее боль.
И боль была – но словно переходила в музыку. Все больше и больше из тихих разрозненных шепотков разрастаясь в трагическую полифонию голосов, из слабых одиночных шумов посторонних лиц сливаясь в единое тело оставшихся.

«Я только думал, что гибну со всеми, и все гибнет вместе со мной».
«Я осталась жить дальше».

Сзади разрывался барабан. Гром над всеми нами.
А Полина ложилась на колени второму чтецу, и смотрела вперед. на нас и в себя.

Я не знаю, чего это стоит ей, Вере. Но я очень надеюсь, что теория искусства верна и что катарсис есть. Что за страданием следует что-то ещё.
А любовь остаётся.

"By heart". Текст вышел у меня, откровенно, не очень, все-таки писать надо в первые часы, зараженным и вдохновленным, но! на странице есть видео - с Тьяго без бороды (!) и нежнейшим португальским, а еще аудиозапись не просто программы, а вообще спектакля всего - на французском. Специально для France culture записали с десятью франкофонами в Лиссабоне, представляете. :) Спектакль-протест против забвения и исчезновения, так его представляют на радио. Fin de citation. http://oteatre.info/by-heart/

назвать и хотелось "Конец цитаты", но настолько не раскрыла мысль, что редактор не понял. Тьяго постоянно это проговаривал, во-первых, а во-вторых, весь спектакль - против четкого разделения правды и неправды. хотя тут можно спорить. Может быть, как раз цитатность тут и главное, и на фотографии не случайно вы видите имена Пастернака и Стайнера поверх уже прочитанных книжных строк) а радиозапись вот слушаю и так странно: реакций зрителя совсем не слышно. видимо, там только 10 зрителей, с которыми он заучивает сонет. и смех пока только там, где он над ситуацией заучивания смеется и над и повторением. Хотя с другой стороны - логично: это же не запись спектакля, а радиоверсия, и зрители "не на сцене" - это радиослушатели. Смеяться и плакать дома должны у себя. Вам как кажется, работает так или нет? (чем дальше - тем больше контакта со зрителями-перформерами, уф!)

К Богомолову (давным-давно начала писать, но все никак не) я отношусь очень настороженно. Мне кажется, что зрителей он стебет или по крайне мере ставит себя выше. Часть аудитории радостно вместе с ним смеется над оставшимся большинством.
Но с каких-то пор все изменилось. «Мужья и жены», казалось бы, незатейливая история, смотрелись уже с грустной иронией, под которую попадал и сам автор. Высказывание сместилось с общественно-политического на личное, и эта искренность, незащищенность никакой стенкой, или всевдозащищенность экраном и посредничеством камеры, даже пугает. (говорят что-то и про прибалтийские спектакли, но их я не видела)

40 минут непрекращающегося кашля зал выдерживает с трудом. Моя любимая ремарка от соседей – «Только не уходи» актрисе Елене Морозовой на ее очередной разворот от микрофона, к которому она раз минут в пятнадцать подходит прочитать стих, а потом продолжает «быть» туберкулезной больной. В диспозиции, когда Морозова уходит за декорацию и мы ее не видим – они не верят, что это не запись (здоровый человек так кашлять долго не может! бронхи ж) – и подробно все обсуждают. Уговаривают друг друга уйти/остаться. На звонок в зале кто-то сзади громко реагирует: «Очень вовремя - хоть вы развиваете действие». Попеременно все кашляют и смеются этому (и, конечно, не специально кашляют, кашлять, как известно, заразительно).

Смущал меня, скажу честно, в этом отношении не зритель, а метод. Потому что такая реакция зала очевидна и легко просчитываема. И тем не менее Богомолов на это идет. Значит, тут или фокус на реакцию зала, или что-то другое. И кажется, что – что-то другое.

Два года назад в МХТ был лабораторный показ Димы Волкострелова «Оставаться живым» по Уэльбеку, где первые полчаса актеры проходили длинное пространство мастерских насквозь, по очереди, три раза подряд. После эскиза присутствовавший Богомолов долго допрашивал молодого режиссера, почему проходов было только три. Ведь этими медитативными проходами создается состояние предела, в которое втягивают зрителей, и прерывать его – неэтично. Какая-то навязанная режиссерская воля - актеры же знают заранее, сколько и как им идти.

И вот мы идем на спектакль «Волшебная гора», и там - то самое предельное состояние. Медитативный кашель, кашель непрекращающийся, только затихающий и снова набирающий обороты. Сама жизнь в нашем мире - туберкулезном обшарпанном госпитале.
Изнутри оно прерывается, прерывается структурно - подходами к микрофону и нейтральным зачитыванием стихотворных строк о временах года. Выходы эти меняют позицию актрисы и, соответственно, звучание кашля (фронтально/лежа, в коробке / за ней). Можно сказать, что ничего не происходит, можно интерпретировать изменения: от утра к вечеру, от бдения к попытке уснуть, сейчас или навсегда. Режиссера в углу почти никому не видно напрямую, но камера снимает, как он сидит съежившись - закрыв лицо руками, и только иногда отрывает их, чтобы переложить пустые (хотя кто знает) листы под коленями на полу.

Очень важно здесь, что режиссер не сидит в зале или за кулисами, подсматривая за происходящим со стороны. Он на одном уровне с актрисой и зрителем, он также «подвергается» всем физическим эффектам, вызываемым кашлем другого, ему также ниспосланы смешки и возмущения. Он мучается вместе с другими. И закрывается от других.

И, тем не менее, он прерывает предельность. Из зала, в общем-то, уходят очень мало людей – и можно сказать, что это в частности потому, что зрителя «заставляют» ждать очередного выхода, он знает, что что-то еще будет, кроме кашля. Так что можно подумать, что это и зрительский компромисс.
В то же время со сцены мы видим человека, который о зрителе не думает совсем. Не печется о них и не троллит. Он сосредоточеннейше там есть («присутствует», как ни банально), и думает он не о грешных или заплативших дорого/не очень нас, а о смерти. О смерти и себе.
Я даже не знаю, кому больше эти 40 минут содрогающейся пустоты нужны – зрителю или ему, – чтобы пойти в/испытать это состояние. Хотя структура и есть, предельное состояние возникает. А может, именно из-за структуры и возникает.

Что бы мы ни делали, как ни реагировали, здесь 10 минут будут просто быть и кашлять, а потом, что бы ни, прочтут отстраненно стихи. Как времена года (тема стихов отчасти) все последует друг за другом. И смерть будет, как есть эта холодная комната.
Часть которой от нас сокрыта - и ты видишь ее только на внешнем экране. Но видимое в какой-то момент становится почти неважным. Смиряешься с рябью, с ограниченностью обзора… просто смиряешься.

И так ты оказываешься готов ко второй части. Сценам, затрагивающим смерть непосредственно.
И никто в зале не смеется.

«Волшебную гору» я причислила бы к высокой лирике.
К настоящему.

заметки на полях «Родины»
/Центр Мейерхольда, художники Шифра Каждан и Ваня Боуден, композитор Дмитрий Власик, режиссер Андрей Стадников/

* Сталин остается до тех пор, пока есть зрители.
* От объемности разрозненных элитных голосов (сверху, снизу, слева, справа, по всему периметру…) легко прийти к псевдодиалогу - вождя с самим собой. /раздвоение правителя вообще главная фишка сезона, что ли/
* культ личности - истерика, со всеми вытекающими /в спектакле за мужчин могут читать девушки, и в какой-то момент слышишь именно что срывающийся в истерику женский голос, экзальтацию - выдавливание Троцкого /
* Кто смотрит за всеми с безопасной высоты наблюдательного пункта, своими руками как бы и не делая ничего, не вынося главных решений, но все все время на виду в белом кителе, – тот и вызывает почет и истеричную любовь.
* не сотвори себе кумира, или политик - не любовник /относится в спектакле не только к Кобе, но и к Троцкому, эх уж этот переменчивый Зиновьев/
* Поверженные внизу - и те, кого партия скосила, и сама партия в итоге. Ангелы смерти самим себе.
* сидишь себе на трибуне стадиона - оказываешься над Мавзолеем («смотрю на 40 тысяч пролетариев вокруг мавзолея»…)
* и так же тихо и почти незаметно вместо революционеров в основании пирамиды - безликие партийцы, громко аплодирующие верному пути
* ты можешь не видеть, где начинается волна (в спектакле буквально идет «волна» руками, по кругу, произвольно участниками останавливается и возобновляется не с того же места), сложно отследить начало пожара, да и дело ли именно в начале? при этом совсем не обязательно, что твой порыв подхватят, и раз на раз не приходится (несколько одиночных взмахов были. совсем короткие - тоже).
* личные истории, вещи родных – кажется очень «милой», интимной риторикой, но именно со своим прошлым на плечах можно стать отличным универсальным бойцом за всеобщее благо (?), как и интернационал отлично звучит на народный, лично-посиделочный мотив.
* пожалуй, именно это скрещение тихой, полуинтимной интонации и марша – самая главный для меня образ спектакля.
* это же и просто метко схвачено: народные мотивы, даже если это песнь лирическая, нуждаются в коллективных запевах. душа народная как бы просит этого под-певания.
* тоска плетеная - коса смертная. ой, наоборот.

Тексты о "Родине", которые здорово читать: L'Officiel https://www.lofficielrussia.ru/art/rodina
И Коммерсант - текст Андрея Архангельского вообще такой, ради которого, может, и стоит спектакли ставить и что-либо читать/писать о документальном/политическом театре - https://www.kommersant.ru/doc/3466561

Не знаю, как у вас прошел день, а меня Ленин похлопал по плечу.
Чтобы не завидовать, приходите в 17-30/19-30 в Новое пространство Театра Наций, там осталось по 10 мест (на момент поста) на показы. Seriously, Евгений Миронов, Евгения Дмитриева, Людмила Трошина, Владимир Калисанов в фарсе про Ленина и поезд. Спасибо Талгату Баталову и Дмитрию Богославскому за час здорового смеха.

Это сегодня. Вообще следите за театральным сериалом здесь, впереди ещё 4 серии! httpsw.facebook.com/events/516757382012873/