При всем разнообразии эзоповых приемов они работают по одной модели. Лосев описывает ее при помощи двух понятий — «экран» и «маркер». Экран — внешне невинное содержание текста, которое делает его публикацию допустимой с точки зрения редакторов и цензоров. Маркер — указание на то, что у произведения есть двойное дно,— тот или иной прием, сбой, намек, который цензор, при удачном стечении обстоятельств, пропускает как не имеющий значения, а культурный читатель верно прочитывает. Здесь есть важный момент: чтобы быть эффективным, эзоповский текст должен не сообщать ничего нового; намек может быть только на уже известный публике факт: Сталин — кровавый тиран; в Советском Союзе нет свободы слова и так далее. Таким образом, функция эзоповых приемов — не столько буквально критика строя, столько укрепление у «своих» читателей ощущения общности, игра в кошки-мышки с ненавистной властью.

Парадокс в том — и об этом Лосев пишет лишь мельком,— что власть вообще-то отлично осведомлена о правилах этой игры. Отдельный культурный чиновник может быть тем дубоголовым простаком, которого автор успешно обводит вокруг пальца, но система в целом от существования эзопова языка только выигрывает. Он позволяет канализировать умеренное недовольство; им можно управлять, слегка меняя негласные правила игры — меру допустимого и недопустимого; пропуская те или иные вещи в печать, можно подавать публике тихие сигналы, избегая открытых высказываний, а иногда и использовать культуру для аппаратной борьбы. В общем, интеллигенция и власть тут — полноценные партнеры. Не случайно расцветом эзопова языка были послесталинские десятилетия, когда вместо открытого подавления советское государство предпочитало относительно мирное сосуществование, те или иные формы сделок с деятелями культуры, в том числе и со свободомыслящими ее представителями. Репрессии в эти десятилетия были эксцессом, крайней мерой.