Рубрика «Стрёмный театр». Своим голосованием вы отправили нас в МХАТ им. Горького.
В субботу доронинский МХАТ, основанный в 1987 году, отмечал своё 120-летие. И это было совсем не круто.
В полутемном неопрятном фойе, в мрачном зале с обшарпанными креслами праздником и не пахло. А пахло пылью, формалином, забвением и дешевой парфюмерией. Перед началом голос товарища майора просит не только выключить телефоны, но и напоминает, что нельзя кричать и свистеть.
На сцену, запутавшись в мятом занавесе, выходит Мединский; поёт дифирамб МХАТу Горького за верность академической-классической-неебической-русской театральной традиции. Традицию тут же предъявляют: разыгрывают первую сцену из «Трех сестер» в постановке Немировича 1940 года. Часто люди говорят, что не любят театр из-за неестественных движений и неживых интонаций актеров. Да что они понимают в неживых интонациях, если они не видели спектакля МХАТа им. Горького (видео с пруфом выше)? Любитель традиции Мединский насладиться традицией почему-то не остался.
Потом на сцену с торжественным словом вышла Доронина. Ну как со словом, пространной лекцией на час пятьдесят. Первые минут пятнадцать было даже нормально. Живой и напряженный рассказ про раскол МХАТа, предателей идеи Художественного театра, про Ефремова — события тридцатилетней давности до сих пор держат Татьяну Васильевну. Потом она совсем поплыла, и дело кончилось зачитыванием из записной книжки всех поставленных в театре с 87 года спектаклей с именами всех актеров, режиссеров и драматургов, а поскольку немногие отваживались тут работать, Доронина полтора часа, путая, перечисляла по кругу десять имен. Зрители все это время свободно ходили по залу и разговаривали в голос. На выходе охранник с татуировкой на шее и нездоровым цветом лица искренне удивлялся, куда это все уходят.
В прошлом выпуске «Стрёмного театра» мы ходили в Театр Луны. Там тоже совсем плохо, но весело. В Театре Луны царит дух задорной профнепригодности. В МХАТ им. Горького нет ничего смешного. И ничего живого. А если знать, что в советское время неуютное здание на Тверском бульваре называли крематорием, а театр в этом здании — «театром Дантеса» (плохой и напротив Театра Пушкина), то некрофильские ассоциации только усилятся.
В субботу доронинский МХАТ, основанный в 1987 году, отмечал своё 120-летие. И это было совсем не круто.
В полутемном неопрятном фойе, в мрачном зале с обшарпанными креслами праздником и не пахло. А пахло пылью, формалином, забвением и дешевой парфюмерией. Перед началом голос товарища майора просит не только выключить телефоны, но и напоминает, что нельзя кричать и свистеть.
На сцену, запутавшись в мятом занавесе, выходит Мединский; поёт дифирамб МХАТу Горького за верность академической-классической-неебической-русской театральной традиции. Традицию тут же предъявляют: разыгрывают первую сцену из «Трех сестер» в постановке Немировича 1940 года. Часто люди говорят, что не любят театр из-за неестественных движений и неживых интонаций актеров. Да что они понимают в неживых интонациях, если они не видели спектакля МХАТа им. Горького (видео с пруфом выше)? Любитель традиции Мединский насладиться традицией почему-то не остался.
Потом на сцену с торжественным словом вышла Доронина. Ну как со словом, пространной лекцией на час пятьдесят. Первые минут пятнадцать было даже нормально. Живой и напряженный рассказ про раскол МХАТа, предателей идеи Художественного театра, про Ефремова — события тридцатилетней давности до сих пор держат Татьяну Васильевну. Потом она совсем поплыла, и дело кончилось зачитыванием из записной книжки всех поставленных в театре с 87 года спектаклей с именами всех актеров, режиссеров и драматургов, а поскольку немногие отваживались тут работать, Доронина полтора часа, путая, перечисляла по кругу десять имен. Зрители все это время свободно ходили по залу и разговаривали в голос. На выходе охранник с татуировкой на шее и нездоровым цветом лица искренне удивлялся, куда это все уходят.
В прошлом выпуске «Стрёмного театра» мы ходили в Театр Луны. Там тоже совсем плохо, но весело. В Театре Луны царит дух задорной профнепригодности. В МХАТ им. Горького нет ничего смешного. И ничего живого. А если знать, что в советское время неуютное здание на Тверском бульваре называли крематорием, а театр в этом здании — «театром Дантеса» (плохой и напротив Театра Пушкина), то некрофильские ассоциации только усилятся.
🎃 «Золотая маска» объявила номинантов аккурат к Хэллоуину. Символично https://www.goldenmask.ru/fest_25_190.html
Судя по тому, что билетов почти не осталось, вы не забыли, что с понедельника в Москве начинаются гастроли «Приюта комедианта». И хотя на Диденко уже всё, на остальное еще можно успеть. По промокоду ND дают скидос на «Смерть Тарелкина» http://bilet.pkteatr.ru/#tarelkin
Похоже, будет что обсудить на следующей неделе.
Похоже, будет что обсудить на следующей неделе.
Финальная сцена⬆️ спектакля Волкострелова «Любовная история» повторяется, пока не уйдет последний зритель. Рекорд около 200 раз. До финальной сцены спектакль с высокой концентрацией присутствия актеров и сплошным повторяющимся текстом идет часа полтора. А занавес там раздвигается с характерным звуком, что очень завораживает. Вчера финал играли 2 часа 5 минут, последний час для двух зрителей.
Мы остались на полчаса, но этого хватило, чтобы пересидеть всех из Ассоциации Театральных Критиков, редакцию журнала Театр в лице Давыдовой и Шендеровой и пару блогеров. В связи с этим вопрос: можно ли после этого считаться чуть более профессиональным? Или нет?
Мы остались на полчаса, но этого хватило, чтобы пересидеть всех из Ассоциации Театральных Критиков, редакцию журнала Театр в лице Давыдовой и Шендеровой и пару блогеров. В связи с этим вопрос: можно ли после этого считаться чуть более профессиональным? Или нет?
«Собачье сердце». Режиссер Максим Диденко. Приют Комедианта, г. Санкт-Петербург, гастроли в Москве
Все три московских спектакля Максима Диденко, что мы видели, имеют одну общую особенность. Это нормальные такие литературоцентричные спектакли с песнями, танцами, костюмами, с функциональным пространством, с твердой рукой художника, и почти всегда в них есть почти гениальный эпизод. Вспомнить хотя бы Сталина, который играет, как котенок, с огромным земным шаром в спектакле «Пастернак. Сестра моя — жизнь». Вот и в «Собачьем сердце» все на месте: и хореография (корчи Шарика с выдающейся тряпичной пиписькой запомнились), и зонги, и текст Булгакова — хоть святых выносите [зачеркнуто] школьников автобусами подвозите. Правда ответом на столь милые сердцу любого постсоветского диссидента цитаты становится космическая тишина московского зала. Только ремарка про знакомого судью из «ХамовнИческого района» вызывает нервные смешки. Видео снимает чуть не каждый актер в любой непонятной ситуации — у Шарика камера в наморднике — и оно проецируется на вообще каждую поверхность, а на прозрачных пластмассовых жалюзи во весь портал это прямо смотрится. За момент близкий к гениальному можно считать финал, в котором голого Шарикова перформативно заливают густой черной краской.
На каком-то этапе создания была сцена, где то ли Швондер дрочит Шарикову, то ли наоборот, что неважно, ведь сцена всё равно не вошла. Так что теперь ни одна классуха не придерется.
На каком-то этапе создания была сцена, где то ли Швондер дрочит Шарикову, то ли наоборот, что неважно, ведь сцена всё равно не вошла. Так что теперь ни одна классуха не придерется.
Где-то у одного актёра МХТ горят уши.
Судья: «Вы все время говорите: «Цех белого». Белый — это что, фамилия?»
Серебренников: «Нет. «Винзавод» же действительно был заводом по производству вина, и цех белого — самое большое пространство»
Судья: «Вы все время говорите: «Цех белого». Белый — это что, фамилия?»
Серебренников: «Нет. «Винзавод» же действительно был заводом по производству вина, и цех белого — самое большое пространство»
Алтайская милота. Колоритные барнаульцы непонятно зачем смотрят спектакль Театра драмы им. Шукшина по Пресняковым про Бунина с ультрауебищными порождениями отечественного театрального образование. Когда их уже разгонят к хуям поросячьим? Вот так впервой придет человек в театр, а на следующий раз лучше сериал скачает. И правильно сделает.
Театр Дмитрия Крымова небезосновательно принято относить к театру визуальному. Но это точно не про те спектакли, которые мы видели. В основе его последних, абсолютно литературоцентричных, спектаклей «Своими словами», «Безприданница», «Сережа» лежат структуралистские игры, комментарии к русской культуре им. Ю. М. Лотмана. А основное внимание уделяется именно смыслообразованию.
Приблизительные идейные темы спектакля «Сережа» — это тема материнства, тема семьи и её распада. Судить об этом можно уже по названию: Сережа — сын Карениных; в спектакле он представлен куклой, управляемой тремя кукловодами. Тему материнства Крымов последовательно проводит через весь спектакль. В начальных сценах Каренина с графиней Вронской едут в купе и, перебивая друг друга, обсуждают своих сыновей со всеми подробностями про козявки и глисты; в сцене объяснения Вронского с Анной графиня мечется по первому ряду и подсказывает своему сына. Семья распадается в сценах Анны и домовитого Каренина, сперва он в ветвистых рогах с колокольчиками, а потом в пестром фартуке.
Стилистическая, формальная, тема «Сережи», как и всех последних спектаклей Крымова, заключается в раскрытии механизмов создания спектакля, абстрактного и конкретного одновременно. Только если обычно Крымов иронизируют над театром вообще, то в «Сереже» он заодно безобидно подтрунивает над определенным, Московским Художественным, театром и его историей. В «Сереже» много прямых обращений к спектаклю МХАТа «Анна Каренина» 1937 года; много внутряковых шуток: Анна ломает плафон на ложе бельэтажа, а Каренин — актер Белый в этой роли показательно разъехался между стратегиями вживания и отчуждения — чтобы починить его, приносит «многоуважаемую лестницу (тут всё — многоуважаемое), по которой еще Грибов наперегонки лазил».
В новом спектакле Крымова с возможностями и ресурсами МХТ хотелось визуальной феерии. Но наши ожидания — наши проблемы. На пустой наклонной сцене всё тот же бедный театр бедного художника под музыку. Вот чемоданы стреляют бюстгальтерами, вот над сценой завис дрон, вылетевший опять же из чемодана (тут, конечно, шутка про игрушку из Москвы для сына), вот трубка стреляет букетом цветов, а вот из-под мундира Каренина идет дым. Такая визуальность в современном контексте работает как старая бормашина — медленно и больно. Даже с милой видеопроекцией интерьеров спектакль остается незрелищным, и это не та, нарочитая, незрелищность камерных спектаклей Крымова, где он частично реконструирует время и эпоху, это просто незрелищность, обычная. Элемент иммерсивности только добавляет неловкости: некоторым зрителям на входе в зал зачем-то раздают эполеты и веера, а на выходе зачем-то забирают.
Ближе к концу марионетка Сережа воплотится в длиннорукого подростка, но он тут же утечет сквозь руки матери под сцену. Актриса Смольникова — уже не мать Сережи, а мать лейтенанта Шапошникова из «Жизни и Судьбы» Гроссмана, пришедшая на могилу сына. На могиле она будет читать «Вопросы» Рубинштейна, обновленные специально для спектакля. Стихотворение Рубинштейна («В чьем доме всё смешалось, кто-нибудь помнит? А что смешалось в доме Облонских? <…> А что там было с сенокосом? <…> Зачем всё это было нужно?»), которым кончается спектакль — это буквальный вопрос формального рода к предметной теме спектакля. В финале тексты всех трех произведений идут внахлест, без зазора, и это, в отличии от бутафорского снега, действенный прием.
Крымов уверяет, что хотел «опробовать новый театральный язык». Если хотел, то почему не опробовал? А если опробовал, почему никто этого не заметил?
Приблизительные идейные темы спектакля «Сережа» — это тема материнства, тема семьи и её распада. Судить об этом можно уже по названию: Сережа — сын Карениных; в спектакле он представлен куклой, управляемой тремя кукловодами. Тему материнства Крымов последовательно проводит через весь спектакль. В начальных сценах Каренина с графиней Вронской едут в купе и, перебивая друг друга, обсуждают своих сыновей со всеми подробностями про козявки и глисты; в сцене объяснения Вронского с Анной графиня мечется по первому ряду и подсказывает своему сына. Семья распадается в сценах Анны и домовитого Каренина, сперва он в ветвистых рогах с колокольчиками, а потом в пестром фартуке.
Стилистическая, формальная, тема «Сережи», как и всех последних спектаклей Крымова, заключается в раскрытии механизмов создания спектакля, абстрактного и конкретного одновременно. Только если обычно Крымов иронизируют над театром вообще, то в «Сереже» он заодно безобидно подтрунивает над определенным, Московским Художественным, театром и его историей. В «Сереже» много прямых обращений к спектаклю МХАТа «Анна Каренина» 1937 года; много внутряковых шуток: Анна ломает плафон на ложе бельэтажа, а Каренин — актер Белый в этой роли показательно разъехался между стратегиями вживания и отчуждения — чтобы починить его, приносит «многоуважаемую лестницу (тут всё — многоуважаемое), по которой еще Грибов наперегонки лазил».
В новом спектакле Крымова с возможностями и ресурсами МХТ хотелось визуальной феерии. Но наши ожидания — наши проблемы. На пустой наклонной сцене всё тот же бедный театр бедного художника под музыку. Вот чемоданы стреляют бюстгальтерами, вот над сценой завис дрон, вылетевший опять же из чемодана (тут, конечно, шутка про игрушку из Москвы для сына), вот трубка стреляет букетом цветов, а вот из-под мундира Каренина идет дым. Такая визуальность в современном контексте работает как старая бормашина — медленно и больно. Даже с милой видеопроекцией интерьеров спектакль остается незрелищным, и это не та, нарочитая, незрелищность камерных спектаклей Крымова, где он частично реконструирует время и эпоху, это просто незрелищность, обычная. Элемент иммерсивности только добавляет неловкости: некоторым зрителям на входе в зал зачем-то раздают эполеты и веера, а на выходе зачем-то забирают.
Ближе к концу марионетка Сережа воплотится в длиннорукого подростка, но он тут же утечет сквозь руки матери под сцену. Актриса Смольникова — уже не мать Сережи, а мать лейтенанта Шапошникова из «Жизни и Судьбы» Гроссмана, пришедшая на могилу сына. На могиле она будет читать «Вопросы» Рубинштейна, обновленные специально для спектакля. Стихотворение Рубинштейна («В чьем доме всё смешалось, кто-нибудь помнит? А что смешалось в доме Облонских? <…> А что там было с сенокосом? <…> Зачем всё это было нужно?»), которым кончается спектакль — это буквальный вопрос формального рода к предметной теме спектакля. В финале тексты всех трех произведений идут внахлест, без зазора, и это, в отличии от бутафорского снега, действенный прием.
Крымов уверяет, что хотел «опробовать новый театральный язык». Если хотел, то почему не опробовал? А если опробовал, почему никто этого не заметил?