Эскиз Жени Беркович по «Считалке» Тамты Мелашвили на втором дне лаборатории детского Weekend’a рифмовался с «По ту сторону синей границы» Галины Зальцман по Дорит Линке. Там двое подростков сбегали из ГДР по воде, тут – пытались выжить в грузино-абхазской войне. И обычные подростковые ситуации, дружба мальчиков и девочек, взросление одной подруги раньше другой, обсуждение, кто кому понравился, «давай встречаться», обиды и легкие прощения, бунт против старших, страсть к сладкому, вера в суперменов или хотя бы кораблей, которые тебя на той стороне точно ждут… – все это накладывается на совершенно недетские условия, на абсурдный мир взрослого хоррора. «Думаешь, что у тебя проблемы, да какие у нас проблемы!» – воскликнули после «Считалки» студентки.
Эффект во многом именно от того, что подростковость никуда не уходит. Ты смотришь на актеров и узнаешь себя-подростка/своих одноклассников в их персонажах, и сопоставляешь со своей благополучной судьбой. Или не со своей, а просто с должной. Из каких-нибудь сериалов канала ABC. А вместо Charles in charge наступает жизненный Титаник, даже с опущенным матом напоминающий о катастрофической реальности.
Подростковость (как она здесь показана) – универсальная, а реалии – исторические. И конфликт в Грузии, Берлинская стена перепахивают вневременное идиллическое.
Еще больше рассказываемые истории контрастируют с тем светлым и гражданственным началом, которое все маркировки до 18+ у нас предполагают. Это вот реально обсуждаемая вчера и позавчера вещь. Точно ли это для детей, а не про детей, с какого возраста можно… Поймут ли?
И думаешь уже напряженно… Вот тоже студентка моя сказала вчера, что на эскизе по «Детям ворона» ее «коробило» – я цитирую, но имелись в виду оторопь и ступор, без негативной коннотации. И вот думаешь, что к литературе программной относятся родители и чиновники безболезненно, потому что она во многом так далека от сегодняшних детей, что как бы не задевает и за жабры не берет (не должна), и даже если берет – то все равно про «них», про 19-й век, про бедных маленьких людей, с которыми нас красиво сравнить для риторической фигуры, но не более. А раз далеко – то и не вредно.
Тут Женя Беркович очень верно заметила в предисловии, мало ли будут оскорбленцы разные, «если что, это не мы, это – жизнь такая».
К эскизам, на самом деле, есть вопросы про ориентацию на возраст зрителей – но не про то, можно ли с детьми смотреть и обсуждать темы исчезновения родителей в 30-е и вообще, войны, режима, а насколько они сделаны / должны быть сделаны так, чтобы именно подростки поняли и именно подросткам они были близки. Больше к спектаклям такой вопрос, конечно (а я надеюсь, по наивности, что спектакли будут!!). То есть буквально насколько общие места для взрослых и приемы монтажные, которые взрослые считывают на раз, объяснены ничего не ведающим про то – школьникам.
А вот про то, что надо нашу историю и нашу жизнь ставить и обговаривать, про это сомнений нет никаких. Нужно, чтобы тебя в театре, вообще в искусстве – коробило, и от жизни чтобы коробило, если там что-то не так, задавать вопросы нужно и хотеть что-то изменить. Или не хотеть, но с осознанием не хотеть.
А то так в стеклянной коробке и проживем.
(А дети гораздо больше видят и знают, чем нам кажется порой. и уж куда более честны)
Эффект во многом именно от того, что подростковость никуда не уходит. Ты смотришь на актеров и узнаешь себя-подростка/своих одноклассников в их персонажах, и сопоставляешь со своей благополучной судьбой. Или не со своей, а просто с должной. Из каких-нибудь сериалов канала ABC. А вместо Charles in charge наступает жизненный Титаник, даже с опущенным матом напоминающий о катастрофической реальности.
Подростковость (как она здесь показана) – универсальная, а реалии – исторические. И конфликт в Грузии, Берлинская стена перепахивают вневременное идиллическое.
Еще больше рассказываемые истории контрастируют с тем светлым и гражданственным началом, которое все маркировки до 18+ у нас предполагают. Это вот реально обсуждаемая вчера и позавчера вещь. Точно ли это для детей, а не про детей, с какого возраста можно… Поймут ли?
И думаешь уже напряженно… Вот тоже студентка моя сказала вчера, что на эскизе по «Детям ворона» ее «коробило» – я цитирую, но имелись в виду оторопь и ступор, без негативной коннотации. И вот думаешь, что к литературе программной относятся родители и чиновники безболезненно, потому что она во многом так далека от сегодняшних детей, что как бы не задевает и за жабры не берет (не должна), и даже если берет – то все равно про «них», про 19-й век, про бедных маленьких людей, с которыми нас красиво сравнить для риторической фигуры, но не более. А раз далеко – то и не вредно.
Тут Женя Беркович очень верно заметила в предисловии, мало ли будут оскорбленцы разные, «если что, это не мы, это – жизнь такая».
К эскизам, на самом деле, есть вопросы про ориентацию на возраст зрителей – но не про то, можно ли с детьми смотреть и обсуждать темы исчезновения родителей в 30-е и вообще, войны, режима, а насколько они сделаны / должны быть сделаны так, чтобы именно подростки поняли и именно подросткам они были близки. Больше к спектаклям такой вопрос, конечно (а я надеюсь, по наивности, что спектакли будут!!). То есть буквально насколько общие места для взрослых и приемы монтажные, которые взрослые считывают на раз, объяснены ничего не ведающим про то – школьникам.
А вот про то, что надо нашу историю и нашу жизнь ставить и обговаривать, про это сомнений нет никаких. Нужно, чтобы тебя в театре, вообще в искусстве – коробило, и от жизни чтобы коробило, если там что-то не так, задавать вопросы нужно и хотеть что-то изменить. Или не хотеть, но с осознанием не хотеть.
А то так в стеклянной коробке и проживем.
(А дети гораздо больше видят и знают, чем нам кажется порой. и уж куда более честны)
В номер "Театра" про перформанс я писала про Тино Сегала, ещё совершенно не зная, что он скоро будет в Москве. Описываю я в тексте конкретный опыт посещения его персональной выставки в парижской Palais de Tokyo (2016) без каталогов и каких-либо указаний, где что начинается и заканчивается. Примечание случайно уплыло, но знайте:
Большая часть "ситуаций" были представлены не впервые: This objective of that object датируется 2004 годом, This progress – 2010-м, These Associations и This variation – 2012-м. Тем не менее художник избегает слова «ретроспектива». Триста занятых местных перформеров и приходящие посетители впервые переживают этот опыт, и потому это не документация и воспроизведение, а действие здесь и сейчас.
http://oteatre.info/tino-segal-skonstruirovannaya-situatsiya/
Большая часть "ситуаций" были представлены не впервые: This objective of that object датируется 2004 годом, This progress – 2010-м, These Associations и This variation – 2012-м. Тем не менее художник избегает слова «ретроспектива». Триста занятых местных перформеров и приходящие посетители впервые переживают этот опыт, и потому это не документация и воспроизведение, а действие здесь и сейчас.
http://oteatre.info/tino-segal-skonstruirovannaya-situatsiya/
Журнал Театр.
Журнал Театр. • Тино Сегал: сконструированная ситуация
К работам Тино Сегала не выпускаются буклеты, на стенах не найдешь экспликаций, в магазине при музее не купишь сувениров на память, и даже вместо билетов — только печать на руке…
29-й номер Театра про всякую перформативность весь тут: http://oteatre.info/issues/2017-29/ ,
30-й (рецензионный про то, что было на прошлой Маске и что мы советовали отобрать в эту) — тут: http://oteatre.info/issues/2017-30/
Я там пишу про феминистское прочтение «Укрощения строптивой» от Алессандры Джунтини и прекрасно-выточенное «Дыхание» Гацалова-Перетрухиной-Невского-Гордеевой по МакМиллану. (Маска плюс прошлого года и конкурс этого).
Почитайте, есть очень интересные вещи.
29-й нужно, конечно, в pdf-варианте достать, чтобы удобно было работать.
/вспоминаю, как нужный мне номер Alternatives théâtrales закончился в печатном виде и его можно стало купить в pdf, вот было счастье — и дешевле, и навсегда с собой.
Так что кому тоже нужно — пишите, дойдут руки быстрее спросить. ) /
30-й (рецензионный про то, что было на прошлой Маске и что мы советовали отобрать в эту) — тут: http://oteatre.info/issues/2017-30/
Я там пишу про феминистское прочтение «Укрощения строптивой» от Алессандры Джунтини и прекрасно-выточенное «Дыхание» Гацалова-Перетрухиной-Невского-Гордеевой по МакМиллану. (Маска плюс прошлого года и конкурс этого).
Почитайте, есть очень интересные вещи.
29-й нужно, конечно, в pdf-варианте достать, чтобы удобно было работать.
/вспоминаю, как нужный мне номер Alternatives théâtrales закончился в печатном виде и его можно стало купить в pdf, вот было счастье — и дешевле, и навсегда с собой.
Так что кому тоже нужно — пишите, дойдут руки быстрее спросить. ) /
Журнал Театр.
Журнал Театр. • Рубрика: №30, 2017
Forwarded from пиши перформенс
Для меня «Неявные воздействия» Всеволода Лисовского – это один из немногих случаев, когда собственный текст начинается казаться абсолютно ненужным, профанирующим всякое действие, что надо иметь в виду. Однако, поделиться хочется, потому что спектакль во всё своём объёме великий. И бессмысленно выуживать какие-то смысла, говорить о присвоении и преображении города, что уже тысячу раз написано – это всё есть, оно абсолютно великолепно и выводит в какие-то периферийные категории разговора о театральности вообще.
Меня, если честно, ближе к концу выбило в эфемерное и страдальческое ощущение ужаса и боли от того, насколько уважительно и полюбовно спектакль аккумулирует всю окружающую нас русскость, причём даже совершенно непроизвольно. Ещё до начала спектакля, когда Лисовский на выходе из метро рассказывает о правилах, включается мощнейшая чувственная инспирация на случайностях: играющий на фоне режиссёра колхозный рок-музыкант, разговор через слово в мат, протекающий потолок Сухаревской – всё настолько понятное и уже сотни раз виденное, но отсюда такой жалостью наполненное.
И так буквально с каждым эпизодом. Например, молодой человек, читающий в мусорном баке «Я не имею больше власти…» Хармса, текст которого вообще о любви по сути, но 17-го марта выводящий вообще на другое. Или, когда на детском футбольном поле 15-летние подростки со смехом реагируют на чтение стихотворений, но после того, как актёр и две актрисы начинают целоваться, раздеваясь до белья, бегут оттуда вообще. Это всё настолько внутри этой самой культуры, что невозможно и не быть включённым в это, и не понимать всю боль такого участия.
Меня, если честно, ближе к концу выбило в эфемерное и страдальческое ощущение ужаса и боли от того, насколько уважительно и полюбовно спектакль аккумулирует всю окружающую нас русскость, причём даже совершенно непроизвольно. Ещё до начала спектакля, когда Лисовский на выходе из метро рассказывает о правилах, включается мощнейшая чувственная инспирация на случайностях: играющий на фоне режиссёра колхозный рок-музыкант, разговор через слово в мат, протекающий потолок Сухаревской – всё настолько понятное и уже сотни раз виденное, но отсюда такой жалостью наполненное.
И так буквально с каждым эпизодом. Например, молодой человек, читающий в мусорном баке «Я не имею больше власти…» Хармса, текст которого вообще о любви по сути, но 17-го марта выводящий вообще на другое. Или, когда на детском футбольном поле 15-летние подростки со смехом реагируют на чтение стихотворений, но после того, как актёр и две актрисы начинают целоваться, раздеваясь до белья, бегут оттуда вообще. Это всё настолько внутри этой самой культуры, что невозможно и не быть включённым в это, и не понимать всю боль такого участия.
Очень интересное интервью об издании подростковых книг на исторические - и травматичные - темы. После золотомасочного детского Weekend'а, с эскизами про /страшный/ XX век, да и вообще с волной спектаклей, рассказывающих о лагерях, доносах, танках, голоде, - больной назревший вопрос: точно "об этом важно, нужно говорить" - единственный критерий и достаточный - для спектакля?
Илья Бернштейн прямо заявляет, что важнее ощущение художественной свободы.
Социальная миссия есть, но не ради этого, история в литературе работает не так.
(И в театре, добавим, тоже).
http://urokiistorii.ru/article/54547
Илья Бернштейн прямо заявляет, что важнее ощущение художественной свободы.
Социальная миссия есть, но не ради этого, история в литературе работает не так.
(И в театре, добавим, тоже).
http://urokiistorii.ru/article/54547
Уроки истории
Советское прошлое как территория свободы
Издатель Илья Бернштейн выпускает книги для детей и подростков уже не первый год. Он автор и редактор серии «Как это было», выходящей в издательстве «Самокат» и в основном посвященной Второй мировой войне. Подготовленные им книги выходили также в «Белой вороне»…
"Вот вы говорите, что важно заниматься историей страны, исследовать ее, обсуждать прошлое с детьми, потому что, во-первых, они ничего не понимают, а во-вторых, непроговоренная травма довлеет, непроработанные ошибки возвращаются. Но мне кажется – я только недавно это понял, – что мои книжки не только и не столько об этом. Они о свободе. Слово «трикстер» мне не нравится, но тем не менее. Посмотрите на персонажей изданных мною книг, очень разных, случайным образом подобранных: Ходжа Насреддин [«Очарованный принц» Леонида Соловьева], капитан Врунгель, Вася Куролесов – они все свободные люди. Более того, их деятельность – это разрушение канона или его высмеивание, иными словами, опровержение сложившейся нормы. И в этом смысле они трикстеры.
Важно не то, насколько хорошо травмы прошлого прорабатываются литературой, потому как даже позитивная дидактика есть ограничение свободы, и это тоже проблема литературы. Важнее научить человека ценить слово и понимать, что литература – это не что, а как. Человеку важно научиться находить и ценить художественную правду, а она есть производная свободы.
Получается, персонажи ваших книг – вечные, вневременные герои?
Возможно. По крайней мере, это свойство в них всех очень хорошо проявляется. Для меня главное средство борьбы с тем же путинизмом находится в области эстетического, поскольку человек с развитым вкусом не может на это повестись.
Потому что пропаганда – это слишком просто?
Именно. Это дурного тона люди, речи, мысли, насквозь фальшивые просто по своему строению. Неважно даже, о чем они, неважно, ложь это или правда – хотя бы по тому, как они сформулированы, понятно, что такой ход мыслей не может привлечь развитого эстетически человека, в котором сформирована свобода мышления. Такой человек не может что-то воспринять как данность, потому что это сказал важный человек. Они привык все разбирать, асреди инструментов этого разбора – эстетический анализ.
В этом и состоит суть вашей работы?
В общем, да. Так я подхожу к решению проблемы, о которой вы говорите как о борьбе с «призраками прошлого». Не потому, что рассказываю, как было на самом деле во времена Блокады или Оттепели, а потому, что показываю, как можно быть свободным. Вернее, я не сам рассказываю и показываю: я подбираю тексты, которые развивают навыки, не позволяющие именно по эстетическим соображениям принимать фальшь.
Давайте я попробую подытожить. С одной стороны, издаваемые вами книги представляют собой источники, где море исторических пластов, с другой – вы вынимаете их из исторического контекста. Получается, что они оторваны от истории как таковой, самоценны здесь и сейчас и поэтому должны считываться совершенно по-другому – как прекрасно написанные книги, которые вызывают желание узнать о прошлом больше.
Абсолютно! Это ведь дикая история, когда ты говоришь своему ребенку: «Прочти, пожалуйста, «Республику ШКИД», потому что это абсолютно достоверная история о 20-х годах и социальных язвах того времени». Любой, кто учит детей, понимает, что это не работает. Детям и подросткам вообще не нравится, когда их, грубо говоря, лечат, это никому не нравится. Все эти императивы – ты должен это прочесть, иначе не будешь понимать, как сложилась жизнь твоей бабушки – не годятся. Так нельзя сегодня работать с историей. Близость с прошлым бабушки и понимание истории рождается совсем из другого."
Важно не то, насколько хорошо травмы прошлого прорабатываются литературой, потому как даже позитивная дидактика есть ограничение свободы, и это тоже проблема литературы. Важнее научить человека ценить слово и понимать, что литература – это не что, а как. Человеку важно научиться находить и ценить художественную правду, а она есть производная свободы.
Получается, персонажи ваших книг – вечные, вневременные герои?
Возможно. По крайней мере, это свойство в них всех очень хорошо проявляется. Для меня главное средство борьбы с тем же путинизмом находится в области эстетического, поскольку человек с развитым вкусом не может на это повестись.
Потому что пропаганда – это слишком просто?
Именно. Это дурного тона люди, речи, мысли, насквозь фальшивые просто по своему строению. Неважно даже, о чем они, неважно, ложь это или правда – хотя бы по тому, как они сформулированы, понятно, что такой ход мыслей не может привлечь развитого эстетически человека, в котором сформирована свобода мышления. Такой человек не может что-то воспринять как данность, потому что это сказал важный человек. Они привык все разбирать, асреди инструментов этого разбора – эстетический анализ.
В этом и состоит суть вашей работы?
В общем, да. Так я подхожу к решению проблемы, о которой вы говорите как о борьбе с «призраками прошлого». Не потому, что рассказываю, как было на самом деле во времена Блокады или Оттепели, а потому, что показываю, как можно быть свободным. Вернее, я не сам рассказываю и показываю: я подбираю тексты, которые развивают навыки, не позволяющие именно по эстетическим соображениям принимать фальшь.
Давайте я попробую подытожить. С одной стороны, издаваемые вами книги представляют собой источники, где море исторических пластов, с другой – вы вынимаете их из исторического контекста. Получается, что они оторваны от истории как таковой, самоценны здесь и сейчас и поэтому должны считываться совершенно по-другому – как прекрасно написанные книги, которые вызывают желание узнать о прошлом больше.
Абсолютно! Это ведь дикая история, когда ты говоришь своему ребенку: «Прочти, пожалуйста, «Республику ШКИД», потому что это абсолютно достоверная история о 20-х годах и социальных язвах того времени». Любой, кто учит детей, понимает, что это не работает. Детям и подросткам вообще не нравится, когда их, грубо говоря, лечат, это никому не нравится. Все эти императивы – ты должен это прочесть, иначе не будешь понимать, как сложилась жизнь твоей бабушки – не годятся. Так нельзя сегодня работать с историей. Близость с прошлым бабушки и понимание истории рождается совсем из другого."
Написала о том, почему соединить «Чук и Гек» Гайдара со свидетельствами о репрессиях – очень уместная идея. Всем идти на спектакль Патласова сегодня в ЦиМ или потом на Новую сцену Александринки. https://syg.ma/@egordienko/chuk-i-giek
syg.ma
«Чук и Гек» в Александринском театре: репрессии между строк
О том, почему скрестить детский рассказ Гайдара и документальные свидетельства об арестах, высылках, лагерях – уместная идея
Самое время напомнить: до 1 апреля мы принимаем заявки на участие в конференции по театральным лабораториям в Шагах, т.е. В Школе актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС.
Название загадошное , «Лаборатория в перформативных искусствах: между метафорой и практикой», секции помогают всем понять, о чем речь:
1. «Лаборатория» в социокультурном контексте: стратегии самоопределения — почему вообще театр наш так часто прибегает к формату лабораторий и так его называет, в какие парадигмы это его встраивает, а из каких уводит;
2. Между произведением и процессом: эстетика лабораторной работы — как другая организационная форма влияет на то, что художники делают и представляют, отличается ли лабораторный/студийный спектакль от спектакля академического репертуарного театра-махины;
3. От студии к лаборатории? История студийного движения — тут, очевидно, речь о реальных исторических кейсах. Кто готов рассказать с исследовательской точки зрения о Школе драматического искусства, театре Около, театре-студии Человек, а может, углубиться в 60-е, а то и к Мейерхольду, или рассказать об истории лабораторного движения за рубежом — welcome!
4. «Лаборатория» сегодня: художественный и институциональный контексты — здесь, очевидно, речь о театре современном, о лабораториях Лоевского и других с их жанром «эскиза спектаклей», которые ставятся за неделю, а потом могут войти в репертуар, с обязательными обсуждениями, а иногда и лекциями вокруг какой-то темы (взять режиссерскую лабораторию по Горькому в МХТ, которая продолжается, кстати). Но и другие разные экспериментальные форматы, где процесс зачастую важнее результата, или представляется зрителям work-in-progress, или наоборот зрителям ничего не представляется, лаборатория же, не театр билеты продавать. Скоро вот в Сахаровском центре будет новый этап лаборатории «Археология памяти» — про документальную хореографию. Если вдруг вы про неё заявку не подадите, расскажу вас сама, так и знайте.
Присылайте все ваши мысли (но до 500 слов) и короткое CV на performlabconf@gmail.com .
Ах, да, Конференция 1-2 октября 2018.)
https://www.facebook.com/events/2089017797779728/
Название загадошное , «Лаборатория в перформативных искусствах: между метафорой и практикой», секции помогают всем понять, о чем речь:
1. «Лаборатория» в социокультурном контексте: стратегии самоопределения — почему вообще театр наш так часто прибегает к формату лабораторий и так его называет, в какие парадигмы это его встраивает, а из каких уводит;
2. Между произведением и процессом: эстетика лабораторной работы — как другая организационная форма влияет на то, что художники делают и представляют, отличается ли лабораторный/студийный спектакль от спектакля академического репертуарного театра-махины;
3. От студии к лаборатории? История студийного движения — тут, очевидно, речь о реальных исторических кейсах. Кто готов рассказать с исследовательской точки зрения о Школе драматического искусства, театре Около, театре-студии Человек, а может, углубиться в 60-е, а то и к Мейерхольду, или рассказать об истории лабораторного движения за рубежом — welcome!
4. «Лаборатория» сегодня: художественный и институциональный контексты — здесь, очевидно, речь о театре современном, о лабораториях Лоевского и других с их жанром «эскиза спектаклей», которые ставятся за неделю, а потом могут войти в репертуар, с обязательными обсуждениями, а иногда и лекциями вокруг какой-то темы (взять режиссерскую лабораторию по Горькому в МХТ, которая продолжается, кстати). Но и другие разные экспериментальные форматы, где процесс зачастую важнее результата, или представляется зрителям work-in-progress, или наоборот зрителям ничего не представляется, лаборатория же, не театр билеты продавать. Скоро вот в Сахаровском центре будет новый этап лаборатории «Археология памяти» — про документальную хореографию. Если вдруг вы про неё заявку не подадите, расскажу вас сама, так и знайте.
Присылайте все ваши мысли (но до 500 слов) и короткое CV на performlabconf@gmail.com .
Ах, да, Конференция 1-2 октября 2018.)
https://www.facebook.com/events/2089017797779728/
Facebook
Конференция "Лаборатория в перформативных искусствах"
Art event in Moscow, Russia by Школа Актуальных Гуманитарных Исследований on Monday, October 1 2018 with 784 people interested and 199 people going. 19...
Forwarded from Grownups_Not_Only
Я уже писала здесь об Ане Марии Матуте, испанской писательнице и сказочнице, главной темой творчества которой были дети и смерть. В частности у неё есть сборник рассказов для взрослых, который называется «Глупые дети»: «глупые» они совсем не в прямом смысле - это то, что сказали бы о таких детях взрослые, чтоб отмахнуться от собственных чувств. Глупые - потому что беззащитные, потому что бедные, потому что лишены будущего, потому детство у них отняли, а как взрослые они не умеют.
В «Глупых детях» почти все рассказы - о смерти детей. Они очень короткие, но врезаются в память насовсем. В частности есть микрорассказ «Карусель» про «мальчишку без гроша», который бродил по ярмарке в поисках монеток, не смея глаза поднять ни на один аттракцион, а ночью во время дождя находит монетку и залезает на золотую лошадь на карусели, и испытывает счастье от того, как прекрасно «катиться и катиться в никуда». Наутро находят тело, «и больше на той карусели кататься никто не хотел». Почему он там уминает? Почему он один ночью под дождем на ярмарке? И почему, самое главное, Матуте понадобилось описывать детские смерти?
Для себя я поняла, что нужно это, чтобы прожить непроживаемое, и не только за себя, а за всех вокруг, за свою страну. Во франкистской Испании 50-х, в которые Матуте написала эти рассказы, уровень нищеты населения зашкаливал, количество сирот и беспризорников тоже. И была одна эта красивая яркая молодая женщина, никоим образом не наслаждавшаяся картинами смерти, но давшая безумию и бессмысленности символический смысл. Она написала рассказы, которые невозможно забыть, в которых коротко и пугающе ярко, как будто глазами ребёнка-поэта, рассказано, что происходит, когда детей лишают детства, лишают невинности. Есть там и дети, мучающие животных, и дети, ненавидящие других детей, погибающие и убивающие: есть всё, что немыслимо, что не должно было случиться. И эти слова - на вес золота.
У меня нет нужных слов, чтобы выразить свои чувства по поводу трагедии. Но я хочу, чтобы все, кто читают этот канал, подумали сегодня об этих детях и их родителях, об их братьях, сёстрах, друзьях, учителях, соседях. Вчера десятки, если не сотни людей лишились жизни, и тысячи людей лишились кого-то, а кто-то прямо вчера лишился детства. Как помочь пострадавшим, но выжившим, пока совсем непонятно - очень противоречивая информация про все денежные сборы, включая Красный крест, кровь нужна, но прямо сейчас вроде бы все больницы переполнены волонтерами. Я вижу пока четыре вещи, которые можно сделать сейчас: 1. Распространять информацию о случившемся, говорить с близкими и коллегами, обсуждать, если есть возможность сделать минуту молчания, провести. 2. Где бы вы ни работали, с завтрашнего дня проверяйте, где находятся аварийные выходы и открыты ли они: если закрыты - скандальте и боритесь за открытие. Выясняйте с начальством, в каком состоянии находится здание, где вы трудитесь, соблюдены ли все меры пожарной безопасности. Это ваше законное право - знать всё о месте, где вы работаете. То же с детскими садами и школами, где учатся ваши дети. Ничто в нашем государстве не обеспечено по умолчанию, поэтому берите инициативу в свои руки и проверяйтесь. 3. Расскажите детям о правилах спасения при пожаре: описанный (да, мочёй) платок, шарф или шапка, выходить держа руки на плечах, чтобы не задохнуться в давке; если упали, всеми силами вставать прямо сейчас, никакой группировки и ожидания. 4. Сделайте что-нибудь, что хочется - съешьте гору сладкого с детьми или друзьями, погуляйте при луне с близким человеком, позвоните тем, кому давно хотели. Это мелочь, но это важно.
Мы в горе вещей бессильны, но кое-что можем.
В «Глупых детях» почти все рассказы - о смерти детей. Они очень короткие, но врезаются в память насовсем. В частности есть микрорассказ «Карусель» про «мальчишку без гроша», который бродил по ярмарке в поисках монеток, не смея глаза поднять ни на один аттракцион, а ночью во время дождя находит монетку и залезает на золотую лошадь на карусели, и испытывает счастье от того, как прекрасно «катиться и катиться в никуда». Наутро находят тело, «и больше на той карусели кататься никто не хотел». Почему он там уминает? Почему он один ночью под дождем на ярмарке? И почему, самое главное, Матуте понадобилось описывать детские смерти?
Для себя я поняла, что нужно это, чтобы прожить непроживаемое, и не только за себя, а за всех вокруг, за свою страну. Во франкистской Испании 50-х, в которые Матуте написала эти рассказы, уровень нищеты населения зашкаливал, количество сирот и беспризорников тоже. И была одна эта красивая яркая молодая женщина, никоим образом не наслаждавшаяся картинами смерти, но давшая безумию и бессмысленности символический смысл. Она написала рассказы, которые невозможно забыть, в которых коротко и пугающе ярко, как будто глазами ребёнка-поэта, рассказано, что происходит, когда детей лишают детства, лишают невинности. Есть там и дети, мучающие животных, и дети, ненавидящие других детей, погибающие и убивающие: есть всё, что немыслимо, что не должно было случиться. И эти слова - на вес золота.
У меня нет нужных слов, чтобы выразить свои чувства по поводу трагедии. Но я хочу, чтобы все, кто читают этот канал, подумали сегодня об этих детях и их родителях, об их братьях, сёстрах, друзьях, учителях, соседях. Вчера десятки, если не сотни людей лишились жизни, и тысячи людей лишились кого-то, а кто-то прямо вчера лишился детства. Как помочь пострадавшим, но выжившим, пока совсем непонятно - очень противоречивая информация про все денежные сборы, включая Красный крест, кровь нужна, но прямо сейчас вроде бы все больницы переполнены волонтерами. Я вижу пока четыре вещи, которые можно сделать сейчас: 1. Распространять информацию о случившемся, говорить с близкими и коллегами, обсуждать, если есть возможность сделать минуту молчания, провести. 2. Где бы вы ни работали, с завтрашнего дня проверяйте, где находятся аварийные выходы и открыты ли они: если закрыты - скандальте и боритесь за открытие. Выясняйте с начальством, в каком состоянии находится здание, где вы трудитесь, соблюдены ли все меры пожарной безопасности. Это ваше законное право - знать всё о месте, где вы работаете. То же с детскими садами и школами, где учатся ваши дети. Ничто в нашем государстве не обеспечено по умолчанию, поэтому берите инициативу в свои руки и проверяйтесь. 3. Расскажите детям о правилах спасения при пожаре: описанный (да, мочёй) платок, шарф или шапка, выходить держа руки на плечах, чтобы не задохнуться в давке; если упали, всеми силами вставать прямо сейчас, никакой группировки и ожидания. 4. Сделайте что-нибудь, что хочется - съешьте гору сладкого с детьми или друзьями, погуляйте при луне с близким человеком, позвоните тем, кому давно хотели. Это мелочь, но это важно.
Мы в горе вещей бессильны, но кое-что можем.
Не опоздайте:
завтра ещё можно подать заявку на участие в драматургической мастерской “Евреи в СССР: семья в большой истории”. Кураторы – драматург Нана Гринштейн и режиссер Анастасия Патлай. /Один из лучших наших дуэтов в документальном театре!/
Мастерская начинает свою работу в апреле и продлится до октября 2018 года. Завершающим этапом станет публичная читка пьес, написанных участниками мастерской.
Заявку заполнить нужно тут:
https://docs.google.com/forms/d/e/1FAIpQLSeFfTkTNi3mXVMUm71SBFWAf29uzII2Dg9JrlzXbQvQIfXFzw/viewform?c=0&w=1
Подробности в фб:
https://www.facebook.com/events/171025793549362/
И в выходные в Цетре Мейерхольда «Поле между»— антиконференция от Трансформатора.doc, приходите просто на разведку, кого Анна-Мария Апостолова и Настя Коцарь считают интересными для разговора о театре и театральной критике. Кого интересует театральное письмо — совершенно точно надо! Продуктивно и весело.
https://transformatordoc.timepad.ru/event/677980/
завтра ещё можно подать заявку на участие в драматургической мастерской “Евреи в СССР: семья в большой истории”. Кураторы – драматург Нана Гринштейн и режиссер Анастасия Патлай. /Один из лучших наших дуэтов в документальном театре!/
Мастерская начинает свою работу в апреле и продлится до октября 2018 года. Завершающим этапом станет публичная читка пьес, написанных участниками мастерской.
Заявку заполнить нужно тут:
https://docs.google.com/forms/d/e/1FAIpQLSeFfTkTNi3mXVMUm71SBFWAf29uzII2Dg9JrlzXbQvQIfXFzw/viewform?c=0&w=1
Подробности в фб:
https://www.facebook.com/events/171025793549362/
И в выходные в Цетре Мейерхольда «Поле между»— антиконференция от Трансформатора.doc, приходите просто на разведку, кого Анна-Мария Апостолова и Настя Коцарь считают интересными для разговора о театре и театральной критике. Кого интересует театральное письмо — совершенно точно надо! Продуктивно и весело.
https://transformatordoc.timepad.ru/event/677980/
Google Docs
Драматургическая мастерская "Евреи в СССР: семья в большой истории"
Благотворительный фонд "Дом еврейской книги" открывает набор в Драматургическую мастерскую “Евреи в СССР: семья в большой истории”. Кураторы лаборатории: драматург Нана Гринштейн и режиссер Анастасия Патлай. Итогом проекта будет читка пьес, написанных…
Forwarded from transformator был здесь
Милые все, а вот это вот оно что у нас есть завтра: конференция «Поле между».
Весна идёт, весне дорогу. Надеемся на ваше доверие и способность к пробуждению, вот.
Догорие, атеншн! ПРОГРАММА ПЕРВОГО ДНЯ.
13:00 — 15:30, «НЕПОПУЛЯРНАЯ» КРИТИКА
Круглый стол с докладами при участии: Ая Макарова, Саша Елина, Владимир Раннев :3
Тата Боева: «Не-театр, не-музыка: о работе с междисциплинарными объектами на примере спектаклей Дмитрия Волкострелова»
Саша Воробьёва: «Чуваки, это не рэпчик: кто, как, где и для кого пишет о музыкальном театре на русском в 2018 году»
16.00 — 18.00 «ПОПУЛЯРНАЯ» КРИТИКА
Саша Шестакова: «Реорганизация возможных пространств»
Оля Тараканова: «Политика критики: механизмы и (не)возможности»
Алексей Крижевский: «Театральная критика и театральная журналистика: зачем они читателю и друг другу».
Location: ЦИМ, Новослободская, 23; 3 этаж (мы поможем вам найти дорогу)
Звонить/писать: 8 964 639 40 06 (Анна-Мария)
Весна идёт, весне дорогу. Надеемся на ваше доверие и способность к пробуждению, вот.
Догорие, атеншн! ПРОГРАММА ПЕРВОГО ДНЯ.
13:00 — 15:30, «НЕПОПУЛЯРНАЯ» КРИТИКА
Круглый стол с докладами при участии: Ая Макарова, Саша Елина, Владимир Раннев :3
Тата Боева: «Не-театр, не-музыка: о работе с междисциплинарными объектами на примере спектаклей Дмитрия Волкострелова»
Саша Воробьёва: «Чуваки, это не рэпчик: кто, как, где и для кого пишет о музыкальном театре на русском в 2018 году»
16.00 — 18.00 «ПОПУЛЯРНАЯ» КРИТИКА
Саша Шестакова: «Реорганизация возможных пространств»
Оля Тараканова: «Политика критики: механизмы и (не)возможности»
Алексей Крижевский: «Театральная критика и театральная журналистика: зачем они читателю и друг другу».
Location: ЦИМ, Новослободская, 23; 3 этаж (мы поможем вам найти дорогу)
Звонить/писать: 8 964 639 40 06 (Анна-Мария)
Театр и академия pinned «Самое время напомнить: до 1 апреля мы принимаем заявки на участие в конференции по театральным лабораториям в Шагах, т.е. В Школе актуальных гуманитарных исследований РАНХиГС. Название загадошное , «Лаборатория в перформативных искусствах: между метафорой…»
Forwarded from meyerholdcentre
Саша Денисова о Михаиле Угарове:
"Он очень был (невозможное слово) любопытен. Иногда это даже нас задалбывало — чего новых-то тащить? Мы уже есть. Был в нем детский интерес к людям, он вглядывался в человека как птица, наклонив голову. И такое уважение у него было — по определению — к человеку, к таланту, к взгляду, к позиции. Никогда пренебрежения не было, снобизма. Говорили — любит фриков, странных, откуда он их берет, зачем? А ведь многие его фрики теперь с именем".
https://gorky.media/context/hudruk-u-i-volshebnyj-teatr/
"Он очень был (невозможное слово) любопытен. Иногда это даже нас задалбывало — чего новых-то тащить? Мы уже есть. Был в нем детский интерес к людям, он вглядывался в человека как птица, наклонив голову. И такое уважение у него было — по определению — к человеку, к таланту, к взгляду, к позиции. Никогда пренебрежения не было, снобизма. Говорили — любит фриков, странных, откуда он их берет, зачем? А ведь многие его фрики теперь с именем".
https://gorky.media/context/hudruk-u-i-volshebnyj-teatr/
«Горький»
Худрук У и волшебный театр
Памяти Михаила Угарова
Forwarded from жизнь как перформанс
Привет, в рамках ридинг-группы на Солянке мы делаем исследование и собираем информацию о тех, кто занимается перформансом в России сегодня (чтобы в понятие «перформанс» не вкладывалось). Это очень важное исследование, которое, я надеюсь, сделает "видимыми" новые имена для перформанса.
Будет здорово, если вы нам поможете.
Как можно помочь?
1. Если вы делаете перформансы, вы можете рассказать о себе, заполнив форму по ссылке https://goo.gl/ai93fY . Заполнять форму стоит, даже если перформанс не ваш основной медиум, а на самом деле вы скульптор/режиссер/дирижер/поэт, которые экспериментировали с этим медиумом.
2. Если вы не художник, но знаете такую/такого/таких и хотите о них рассказать, то вот форма для такого случая: https://goo.gl/gFotCN
3. Если вы куратор/критик/исследователь/директор галереи, музея/ просто эксперт в этой теме/насмотренный зритель и знаете больше, чем несколько/много российских художников, работающих с перформансом, но времени заполнять форму нет, просто напишите мне @ddemekhina. Я с вами свяжусь и возьму интервью в удобной для вас форме. ОСОБЕННО ЭТО АКТУАЛЬНО ДЛЯ РЕГИОНОВ (буду рада инсайтам из НН, Казани, Урала и других городов).
А еще можно расшерить пост и поделиться ссылками, отправить их тем, для кого это может быть актуально.
Особенно если у вас модный канал в телеграм про совриск/театр/танец и др!
Помните, помощь каждого в исследовании бесценна.
Спасибо!
Будет здорово, если вы нам поможете.
Как можно помочь?
1. Если вы делаете перформансы, вы можете рассказать о себе, заполнив форму по ссылке https://goo.gl/ai93fY . Заполнять форму стоит, даже если перформанс не ваш основной медиум, а на самом деле вы скульптор/режиссер/дирижер/поэт, которые экспериментировали с этим медиумом.
2. Если вы не художник, но знаете такую/такого/таких и хотите о них рассказать, то вот форма для такого случая: https://goo.gl/gFotCN
3. Если вы куратор/критик/исследователь/директор галереи, музея/ просто эксперт в этой теме/насмотренный зритель и знаете больше, чем несколько/много российских художников, работающих с перформансом, но времени заполнять форму нет, просто напишите мне @ddemekhina. Я с вами свяжусь и возьму интервью в удобной для вас форме. ОСОБЕННО ЭТО АКТУАЛЬНО ДЛЯ РЕГИОНОВ (буду рада инсайтам из НН, Казани, Урала и других городов).
А еще можно расшерить пост и поделиться ссылками, отправить их тем, для кого это может быть актуально.
Особенно если у вас модный канал в телеграм про совриск/театр/танец и др!
Помните, помощь каждого в исследовании бесценна.
Спасибо!
Google Docs
Исследование перформанса*
Здравствуйте!
В рамках исследовательской группы на базе Государственной галереи на Солянке мы проводим исследование актуальной сцены перформанса в России и собираем информацию о художниках, работающих в этом медиуме в течение последних 5 лет.
Нам интересны…
В рамках исследовательской группы на базе Государственной галереи на Солянке мы проводим исследование актуальной сцены перформанса в России и собираем информацию о художниках, работающих в этом медиуме в течение последних 5 лет.
Нам интересны…
Про «Я здесь» театра "Старый дом" - пару вещей.
Читаю у Дины, что у нее и Рубинштейна, чьи карточки Диденко положил в основу спектакля своего, была такая догадка: их поколение разобралось уже со Сталиным, а режиссер «достаточно молодой, чтобы считать необходимым для себя высказаться по этому поводу». Это про возникающий почти сразу и всеведущим оком смотрящий с чьих-то перформерских рук (лица не видим, на его уровне – он) портрет Сталина и вообще «лобовой пафосный антитоталитаризм». Я вот думаю, что все же Максим Диденко разбирается не со Сталиным, а его иконизацией, с тем, что сегодня в прямом смысле слова его изображает вот кто-то на иконе или распечатывает на штанкет и несет на шествии «Бессмертного полка». Да и важно не ему высказаться лично, а говорить со зрителями об этом, если на спад не идут все эти «Сталина на вас нет», пока на спад не идут – пока общество в самом деле не разберется.. Долбить и долбить прямыми образами. Претензия повтора (опять антитоталитаризм, это уже не у Дины, а где-то еще) тут тоже не совсем работает, публика-то другая, все-таки совсем не все в Новосибирске видели ту же «Конармию» или «Молодую гвардию».
Последние, к слову сказать, меня раздражали действительно, как-то все были на одно лицо и совершенно безразличны по отношению к авторскому стилю, что Бабель, что Фадеев – все одно.
Но с текстами Рубинштейна этот пасьянс складывается принципиально по-другому.
Вот этот визуальный коллективизм остраняет знаменитую форму карточек. Карточки – это примета времени. Встроены в тот, лобовой тоталитарный, контекст. Именно «программа» совместных действий. И «автор среди вас» – не только про ЛСР, но и вообще: кто автор приказов? И меняет ли действительно что-то его присутствие? Или это уже самодисциплина и Фуко-Фуко?
Самым же интересным была проскальзывающая все время линия мысли: театр – он насколько допускает индивидуальность-то? и добровольность? «Переживания» – мы так сегодня говорим про уникальный опыт, (якобы) получаемый нами в современном театре, и у каждого свое восприятие и интерпретация… Но точно ли это все так и такая свобода – в театре с его коллективным зрительским, да и актерским телом? Вообще где грань между совместным и коллективным – переживанием? И можно ли навязать свободу – пусть восприятия – сверху?
Кажется, нельзя вообще сказать, что «Я здесь» – это постановка текстов Рубинштейна. Они здесь только один пласт.
И это хорошо.
Карточки сохраняют свою самостоятельность, траслируясь в виде титров. Именно за счет этого диву даешься, как они меняют на обратный свой смысл. Или какая-то чисто формальная игра становится зловещей от сценического окружения.
Так карточка «нас интересует только он – данный момент» отсылает в итоге и к рефлексии об историческом сегодня, коллективной памяти и травме, исторической и культурной политики, пропаганде, в конце концов, и – в равной мере – к размышлению о современном искусстве, его принципах проговаривания и собственно работы. Так режиссер заставляет задуматься, что мы можем передавать в театре и как – из нашей интеллектуальной и физической истории.
(костюмы, кстати, вроде сразу не только про ГУЛАГ, но и про обычную тюрьму, современную полицию и всякие силовые и охранные структуры... отлично совмещающиеся с коллективными танцами и играми – ручеек как тимбилдинг, самодеятельность как незапрещенный, но и требуемый, так что контролируемый, досуг)
Читаю у Дины, что у нее и Рубинштейна, чьи карточки Диденко положил в основу спектакля своего, была такая догадка: их поколение разобралось уже со Сталиным, а режиссер «достаточно молодой, чтобы считать необходимым для себя высказаться по этому поводу». Это про возникающий почти сразу и всеведущим оком смотрящий с чьих-то перформерских рук (лица не видим, на его уровне – он) портрет Сталина и вообще «лобовой пафосный антитоталитаризм». Я вот думаю, что все же Максим Диденко разбирается не со Сталиным, а его иконизацией, с тем, что сегодня в прямом смысле слова его изображает вот кто-то на иконе или распечатывает на штанкет и несет на шествии «Бессмертного полка». Да и важно не ему высказаться лично, а говорить со зрителями об этом, если на спад не идут все эти «Сталина на вас нет», пока на спад не идут – пока общество в самом деле не разберется.. Долбить и долбить прямыми образами. Претензия повтора (опять антитоталитаризм, это уже не у Дины, а где-то еще) тут тоже не совсем работает, публика-то другая, все-таки совсем не все в Новосибирске видели ту же «Конармию» или «Молодую гвардию».
Последние, к слову сказать, меня раздражали действительно, как-то все были на одно лицо и совершенно безразличны по отношению к авторскому стилю, что Бабель, что Фадеев – все одно.
Но с текстами Рубинштейна этот пасьянс складывается принципиально по-другому.
Вот этот визуальный коллективизм остраняет знаменитую форму карточек. Карточки – это примета времени. Встроены в тот, лобовой тоталитарный, контекст. Именно «программа» совместных действий. И «автор среди вас» – не только про ЛСР, но и вообще: кто автор приказов? И меняет ли действительно что-то его присутствие? Или это уже самодисциплина и Фуко-Фуко?
Самым же интересным была проскальзывающая все время линия мысли: театр – он насколько допускает индивидуальность-то? и добровольность? «Переживания» – мы так сегодня говорим про уникальный опыт, (якобы) получаемый нами в современном театре, и у каждого свое восприятие и интерпретация… Но точно ли это все так и такая свобода – в театре с его коллективным зрительским, да и актерским телом? Вообще где грань между совместным и коллективным – переживанием? И можно ли навязать свободу – пусть восприятия – сверху?
Кажется, нельзя вообще сказать, что «Я здесь» – это постановка текстов Рубинштейна. Они здесь только один пласт.
И это хорошо.
Карточки сохраняют свою самостоятельность, траслируясь в виде титров. Именно за счет этого диву даешься, как они меняют на обратный свой смысл. Или какая-то чисто формальная игра становится зловещей от сценического окружения.
Так карточка «нас интересует только он – данный момент» отсылает в итоге и к рефлексии об историческом сегодня, коллективной памяти и травме, исторической и культурной политики, пропаганде, в конце концов, и – в равной мере – к размышлению о современном искусстве, его принципах проговаривания и собственно работы. Так режиссер заставляет задуматься, что мы можем передавать в театре и как – из нашей интеллектуальной и физической истории.
(костюмы, кстати, вроде сразу не только про ГУЛАГ, но и про обычную тюрьму, современную полицию и всякие силовые и охранные структуры... отлично совмещающиеся с коллективными танцами и играми – ручеек как тимбилдинг, самодеятельность как незапрещенный, но и требуемый, так что контролируемый, досуг)
Буду очень болеть за этот спектакль. «Детство» Хабаровского ТЮЗа (реж. Константин Кучикин) показали на Маске.
Манера театра-рассказа поначалу насторожила, мне кажется, она уже почти совсем не работает, но актеры быстро этот скепсис перебили. Чтобы вы понимали: под конец они сами плакали. Третье лицо здесь вышло не ради остранения, напротив, оно приближало и уводило от вымысла: здесь не представляли историю как она происходила по сюжету Толстого, а окунались и окунали зрителей в свое детство через текст-проводник Толстого, который почти каждый в детстве тоже читал. И присутствовало как бы два взгляда: один – тот самый детский, открытый и защищенный, а другой – уже безвозвратно повзрослевший, уже настигнутый сложностью, пустотой и необратимостью.
И если герой Виталия Федорова, Николенька, как бы цеплялся за каждую деталь и впадал в то свое мироощущение, в парение и улыбки, в первую влюбленность – когда хочется сшибать все вокруг и летать на качелях, и не замечаешь неуклюжести, и страшишься - по-детски - забежать вперед, то Евгения Колтунова – и Наталия Савишна, и мать, прежде всего мать, чем дальше, тем больше как будто смотрит в глаза грядущей разлуке и смерти, знает о ней наперед, даже до письма. Грустные, светлые, но не беззаботные глаза.
Для такого рассказа, где сквозь историю Иртеньева просвечиваются личные истории каждого на этом деревянном паркете, было найден лучший вариант с пространством (браво художнику Катерине Андреевой): никакой сцены нет, задника тоже, актеры на расстоянии вытянутой руки, как и аутентичные, со своей историей каждый, предметы на разных уровнях глубины, в том числе нависающие матерчатые плафоны люстр или этажерка с банками из-под варенья, перевязанная стопка книг и навесные качели – мы оказываемся как бы в реальной квартире (и даже входим через дверь), и все словно трогаем взглядом – но реально трогать не можем, с кресел нам встать дают только однажды – чтобы пересесть на другие. Этот мир совершенно реальный – но зайти в него невозможно. Греза о детстве, греза о рае. И квартира эта не целостная, не иртеньевская с его хронотопом, а составная: здесь и фикусы, и отрывные календари, и велосипед… Детство разных поколений, всеобщее детство. Когда на стол со старинными фотоальбомами вытряхнули пакет в том числе со сберкнижками, письмами, не удалось не заплакать, не подумать о своем пакете с бабушкиными вещами, ее удостоверениями и даже вот книжками.. И думаешь, что после тебя? и что будет говорить только о времени, а что – сохранит память все-таки о тебе? И так ты узнаешь в спектакле постоянно свое, своих. И щемит.
Нужно всех близких обнять. Спасибо за этот человечный спектакль перед Пасхой.
Манера театра-рассказа поначалу насторожила, мне кажется, она уже почти совсем не работает, но актеры быстро этот скепсис перебили. Чтобы вы понимали: под конец они сами плакали. Третье лицо здесь вышло не ради остранения, напротив, оно приближало и уводило от вымысла: здесь не представляли историю как она происходила по сюжету Толстого, а окунались и окунали зрителей в свое детство через текст-проводник Толстого, который почти каждый в детстве тоже читал. И присутствовало как бы два взгляда: один – тот самый детский, открытый и защищенный, а другой – уже безвозвратно повзрослевший, уже настигнутый сложностью, пустотой и необратимостью.
И если герой Виталия Федорова, Николенька, как бы цеплялся за каждую деталь и впадал в то свое мироощущение, в парение и улыбки, в первую влюбленность – когда хочется сшибать все вокруг и летать на качелях, и не замечаешь неуклюжести, и страшишься - по-детски - забежать вперед, то Евгения Колтунова – и Наталия Савишна, и мать, прежде всего мать, чем дальше, тем больше как будто смотрит в глаза грядущей разлуке и смерти, знает о ней наперед, даже до письма. Грустные, светлые, но не беззаботные глаза.
Для такого рассказа, где сквозь историю Иртеньева просвечиваются личные истории каждого на этом деревянном паркете, было найден лучший вариант с пространством (браво художнику Катерине Андреевой): никакой сцены нет, задника тоже, актеры на расстоянии вытянутой руки, как и аутентичные, со своей историей каждый, предметы на разных уровнях глубины, в том числе нависающие матерчатые плафоны люстр или этажерка с банками из-под варенья, перевязанная стопка книг и навесные качели – мы оказываемся как бы в реальной квартире (и даже входим через дверь), и все словно трогаем взглядом – но реально трогать не можем, с кресел нам встать дают только однажды – чтобы пересесть на другие. Этот мир совершенно реальный – но зайти в него невозможно. Греза о детстве, греза о рае. И квартира эта не целостная, не иртеньевская с его хронотопом, а составная: здесь и фикусы, и отрывные календари, и велосипед… Детство разных поколений, всеобщее детство. Когда на стол со старинными фотоальбомами вытряхнули пакет в том числе со сберкнижками, письмами, не удалось не заплакать, не подумать о своем пакете с бабушкиными вещами, ее удостоверениями и даже вот книжками.. И думаешь, что после тебя? и что будет говорить только о времени, а что – сохранит память все-таки о тебе? И так ты узнаешь в спектакле постоянно свое, своих. И щемит.
Нужно всех близких обнять. Спасибо за этот человечный спектакль перед Пасхой.
В «Потомках солнца» Стадникова-Каждан-Власика мне показалось продуктивным скрещивание художественного и документального, особенно диалога Раскольникова и Порфирия Петровича — с последним словом Бухарина. Оба доведены следствием до признания. Но контраст! В «Преступлении и наказании» признание соответствует действительно произошедшему, Порфирий подталкивает, хоть и жестким способом, не к пропасти, а к новому, спасительному, пути. Бухарина ждёт уже только расстрел, и ломка следствием ничем не преломляется, простите за повтор.
Сон Раскольникова о лошади дублируется в современном пласте спектакля с видео мясобойни, техничным очищением туши от кожи и прочим механизированным натуралистическим процессом.
Гуманизм и душеспасение — они только в художественном дискурсе, вынесены в урок литературы и максимально отделены от жизни.
За пределами — другое, и никто это другое по первому и не пытается мерить. Обмануться разве сами обвиняемые бессознательно хотят.
В другом много было рыхлого и, что хуже, спекулятивного. Ход с высвечиванием отдельных строк из вербатимов и других каких-то вещей хорош, действительно наблюдение за наблюдением, но коллаж выходит явно с заданным вектором, и в отличие от «Родины» почти поэтому не проблематизирует самого вопрошающего, самих участников, которые, что вынесено в титры, все родились в СССР. Музыка и видеоряд расслаивают действие, добавляя непрозрачности и нелинейности, но все равно не могут скрыть этого конфликта между проговариваемым отказом от четкого посыла-высказывания и самим устройством коллажа.
Сон Раскольникова о лошади дублируется в современном пласте спектакля с видео мясобойни, техничным очищением туши от кожи и прочим механизированным натуралистическим процессом.
Гуманизм и душеспасение — они только в художественном дискурсе, вынесены в урок литературы и максимально отделены от жизни.
За пределами — другое, и никто это другое по первому и не пытается мерить. Обмануться разве сами обвиняемые бессознательно хотят.
В другом много было рыхлого и, что хуже, спекулятивного. Ход с высвечиванием отдельных строк из вербатимов и других каких-то вещей хорош, действительно наблюдение за наблюдением, но коллаж выходит явно с заданным вектором, и в отличие от «Родины» почти поэтому не проблематизирует самого вопрошающего, самих участников, которые, что вынесено в титры, все родились в СССР. Музыка и видеоряд расслаивают действие, добавляя непрозрачности и нелинейности, но все равно не могут скрыть этого конфликта между проговариваемым отказом от четкого посыла-высказывания и самим устройством коллажа.