Вопрос, этично ли было ходить на спектакль, за который просят от 15 до 20 тысяч, тем не менее, со мной остается.
С чего такая буря? (к фб-дискуссии о ценах на билеты в театр)
Театр – на пике популярности, он стал модным, к этому привели несколько лет усилий, в том числе по позиционированию. Хвала продюсерам и ко.
Рост популярности позволит повышать цены – при неизменных аншлагах. И недостаточное госфинансирование намекает, что окупаемость нужно повышать и лелеять. (и желание делать театр качественный – тоже)
Этот пик совпал со снижением уровня жизни благодаря кризисам, санкциям и пр. Зарплаты в рублях остались те же или упали.
В итоге человек, который за условные 5-10% от з.п. мог позволить себе сначала партер, потом амфитеатр, потом бельэтаж - 1 балкон, может сегодня себе позволить зачастую только последние ряды верхнего яруса, а иногда – и совсем не позволить себе билет в театр. Это фрустрирует.
Это не один человек, а большая прослойка, может, даже костяк прежней театральной публики. И разные социальные слои, не входящие в тусовку для своих, чтобы получить билеты «для друзей» или пригласительные.
На этом месте обычно идет разговор про булочную. Мол, если есть деньги только на круассан – не проси торт с вишенкой.
Противоположный вариант: вместо людей, ценящих искусство, в театр теперь ходят только ничего не понимающие в нем люди!
Оба этих направления мысли ввергают меня в уныние.
Еще Бурдье учил, что капитал бывает как минимум двух видов – экономический и культурный. (самый действенный тут на самом деле социальный, но не об этом). При новом раскладе ждут зрителя из плюса по экономическому, который может в культурном бэкграунде иметь минус, но может вполне – и плюс, и это собственно элита, по идее. И не поспоришь, что хорошо, что они приходят.
Вместе с тем повышение низшей планки на билеты приводит к тому, что класс «плюс по капитальному, минус по экономическому» – оказывается на границе отсечения.
И это вызывает вопросы.
Классы же воспроизводятся. И институт театра отказывается от воспроизводства (только) культурной элиты. Выступает за смену зрителя. И косвенно поддерживает социальное расслоение.
Буча ведь именно по поводу социального расслоения.
Те, кто раньше был в плюсе хотя бы по культуре, рискуют стать бедными по обоим фронтам. Могут, конечно, смотивироваться на переход на другую работу и концепцию жизни, чтобы зарабатывать нужное количество денег, но давайте будем реалистами.
А разве это проблема? Резонный вопрос.
Ведь это все уже есть в балете. Вполне себе официальной сфере престижного потребления. Где дорогие билеты – правило, доступные – надо поискать. Драм.театр просто как бы вползает в ту же нишу.
Тут процитирую один из комментов к посту Долина, даже к перепосту. Показательный.
«а, кстати. зачем вам нужно смотреть спектакли людей, которые с совершенной очевидностью не разделяют ваши социальные воззрения?»
Загвоздка и резонанс в том, что высокие цены (только высокие) ставят те, кто высказывается в духе про-социальном. Кто выступает вроде как вполне за прогрессивность европейскую и демократичность, за то, чтобы театр был форумом, местом общественной рефлексии.
Ну, тут просто нужно быть честным. Если театр – это коммерческий продукт, и главная его цель – это зарабатывание денег, то все ок. Удивительным образом при этом модель «театр как бизнес» сливается с принципом чистого искусства, «театр ради театра». Театр зарабатывает как может, чтобы художники могли творить.
Но если театр – это еще и социальный институт, и театр ведет диалог с обществом, и претендует на статус публичного пространства, и говорит о социальной ответственности… То тогда доступность широким кругам зрителей не может быть не важна. Тогда средняя цена билета в половину средней зарплаты – это неприлично.
Если нет соц.задач – то нет и проблемы.
Но если есть…
Место ли зрительный зал – для сегрегации по кошельку? Ответ зависит только от принятых ценностей. От ответа, зачем нужен театр.
Театр – на пике популярности, он стал модным, к этому привели несколько лет усилий, в том числе по позиционированию. Хвала продюсерам и ко.
Рост популярности позволит повышать цены – при неизменных аншлагах. И недостаточное госфинансирование намекает, что окупаемость нужно повышать и лелеять. (и желание делать театр качественный – тоже)
Этот пик совпал со снижением уровня жизни благодаря кризисам, санкциям и пр. Зарплаты в рублях остались те же или упали.
В итоге человек, который за условные 5-10% от з.п. мог позволить себе сначала партер, потом амфитеатр, потом бельэтаж - 1 балкон, может сегодня себе позволить зачастую только последние ряды верхнего яруса, а иногда – и совсем не позволить себе билет в театр. Это фрустрирует.
Это не один человек, а большая прослойка, может, даже костяк прежней театральной публики. И разные социальные слои, не входящие в тусовку для своих, чтобы получить билеты «для друзей» или пригласительные.
На этом месте обычно идет разговор про булочную. Мол, если есть деньги только на круассан – не проси торт с вишенкой.
Противоположный вариант: вместо людей, ценящих искусство, в театр теперь ходят только ничего не понимающие в нем люди!
Оба этих направления мысли ввергают меня в уныние.
Еще Бурдье учил, что капитал бывает как минимум двух видов – экономический и культурный. (самый действенный тут на самом деле социальный, но не об этом). При новом раскладе ждут зрителя из плюса по экономическому, который может в культурном бэкграунде иметь минус, но может вполне – и плюс, и это собственно элита, по идее. И не поспоришь, что хорошо, что они приходят.
Вместе с тем повышение низшей планки на билеты приводит к тому, что класс «плюс по капитальному, минус по экономическому» – оказывается на границе отсечения.
И это вызывает вопросы.
Классы же воспроизводятся. И институт театра отказывается от воспроизводства (только) культурной элиты. Выступает за смену зрителя. И косвенно поддерживает социальное расслоение.
Буча ведь именно по поводу социального расслоения.
Те, кто раньше был в плюсе хотя бы по культуре, рискуют стать бедными по обоим фронтам. Могут, конечно, смотивироваться на переход на другую работу и концепцию жизни, чтобы зарабатывать нужное количество денег, но давайте будем реалистами.
А разве это проблема? Резонный вопрос.
Ведь это все уже есть в балете. Вполне себе официальной сфере престижного потребления. Где дорогие билеты – правило, доступные – надо поискать. Драм.театр просто как бы вползает в ту же нишу.
Тут процитирую один из комментов к посту Долина, даже к перепосту. Показательный.
«а, кстати. зачем вам нужно смотреть спектакли людей, которые с совершенной очевидностью не разделяют ваши социальные воззрения?»
Загвоздка и резонанс в том, что высокие цены (только высокие) ставят те, кто высказывается в духе про-социальном. Кто выступает вроде как вполне за прогрессивность европейскую и демократичность, за то, чтобы театр был форумом, местом общественной рефлексии.
Ну, тут просто нужно быть честным. Если театр – это коммерческий продукт, и главная его цель – это зарабатывание денег, то все ок. Удивительным образом при этом модель «театр как бизнес» сливается с принципом чистого искусства, «театр ради театра». Театр зарабатывает как может, чтобы художники могли творить.
Но если театр – это еще и социальный институт, и театр ведет диалог с обществом, и претендует на статус публичного пространства, и говорит о социальной ответственности… То тогда доступность широким кругам зрителей не может быть не важна. Тогда средняя цена билета в половину средней зарплаты – это неприлично.
Если нет соц.задач – то нет и проблемы.
Но если есть…
Место ли зрительный зал – для сегрегации по кошельку? Ответ зависит только от принятых ценностей. От ответа, зачем нужен театр.
«Дознание» Хабарского ТЮЗа - кейс про то, как небрежно вроде бы заданные рамки в спектаклях-инструкциях (где простраиваются только условия, а действия зритель производит сам) работают, иногда через раздражение и недоумение, вопреки, благодаря зрителям.
Артисты дают тебе текст Вайса читать – про себя, вслух, держа тарелку с водой. Они ничего не играют, но задают направления мысли: девушки в вечерних платьях и дитрих-прическах провозят тележку - и, раздавая-забирая что-то усаженному бок к боку на общих деревянных паллетах зрительскому люду, трескочут шепотом меж собой, не обращая на отдельных нас никакого внимания. Надзирательницы, коменданты, зондер-команда… а ты – как бы на месте заключенного, в позиции ожидании, и ритм твой отмеряет другой человек с колокольчиком в руках (который потом, что еще отчетливее проявляет идею – передадут в руки одного из зрителей. и теперь он решает, когда чтению придет конец).
Тебе же не говорят, какого заключенного – концлагеря или нюрнберга. Может, это вообще просто чтение архива. Все – в голове. В памяти.
На вечернем вчерашнем показе человек отказался принимать «баланду», и зрители не просто заметили, но в знак солидарности покидали свои тарелки – устроили бунт на корабле.
А у нас Ника попыталась – но мы даже не заметили. Вот так и не видишь, когда кто-то индивидуально идет против течения. «Почему они не бунтовали?» – попался мне вопрос (кроме чтения Вайса зрителям дают написать на программках мужающий их вопрос – и ответить на рандомно выпавший чужой). Бунтовали…
Вот только… что меня смущает… А почему здесь надо было бунтовать? И если бунта нет – то что, «вот так и жертвы холокоста, могли – но не действовали?» Условия-то принципиально разные. Здесь жесткость выполнения заявляется, но не отслеживается: говорят, что нужно сидеть на месте – но женщина спокойно встает и идет к своей знакомой на другой конец «зала», и спокойно возвращается обратно, говорят, что можно читать – но не общаться, а я обращаюсь шепотом к Варе и – ничего. И если с тобой ничего не будет, и актеры здесь – как ассоциации, но не исполнители репрессивных ролей, что становится ясным с первым мелким нарушением, то есть почти сразу, то – зачем? Из чувства непослушания?
Люди, уходящие посреди спектакля, люди, задающие вопрос «кто придумал этот балаган под маской серьезной темы», – свободны. Но разве меньше свободны те, кто добровольно хочет проследить, что пытается донести / дать нам испытать - театр, дать театру - шанс?
Есть ли тут достаточные параметры для аналогии – вот вопрос. Хорошо, что встают вопросы о повиновении и собственной готовности/неготовности сопротивляться, поддержать чужой бунт или «переждать» и быть ни при чем. Но не всякое сидение строем есть насилие, как не всякая непокорность – геройство.
Вопросно-ответная часть в наш показ была крайне вялая. Думаю ли я, что в душе у людей было так же вяло и индифферентно? Нет.
Очень не хватает маскоплюсовских обсуждений после спектакля. Может, тогда бы случилось вырывание наружу слов. Без которых спектакль вышел незавершенным. Не добавившим к Вайсу ничего и прошедшим по грани исторической редукции.
Но есть и конструктивное: мы дошли, кажется, до того момента, когда можно не просто отмечать и радоваться, что тема – поднята, но рассуждать о структуре.
Историческая рефлексия в театре – норма. «Как этого избежать?» – «Вот это и есть одно из средств, которые могут помочь избежать…», ответила Юля.
Хочется верить в такую силу театра. Очень.
Артисты дают тебе текст Вайса читать – про себя, вслух, держа тарелку с водой. Они ничего не играют, но задают направления мысли: девушки в вечерних платьях и дитрих-прическах провозят тележку - и, раздавая-забирая что-то усаженному бок к боку на общих деревянных паллетах зрительскому люду, трескочут шепотом меж собой, не обращая на отдельных нас никакого внимания. Надзирательницы, коменданты, зондер-команда… а ты – как бы на месте заключенного, в позиции ожидании, и ритм твой отмеряет другой человек с колокольчиком в руках (который потом, что еще отчетливее проявляет идею – передадут в руки одного из зрителей. и теперь он решает, когда чтению придет конец).
Тебе же не говорят, какого заключенного – концлагеря или нюрнберга. Может, это вообще просто чтение архива. Все – в голове. В памяти.
На вечернем вчерашнем показе человек отказался принимать «баланду», и зрители не просто заметили, но в знак солидарности покидали свои тарелки – устроили бунт на корабле.
А у нас Ника попыталась – но мы даже не заметили. Вот так и не видишь, когда кто-то индивидуально идет против течения. «Почему они не бунтовали?» – попался мне вопрос (кроме чтения Вайса зрителям дают написать на программках мужающий их вопрос – и ответить на рандомно выпавший чужой). Бунтовали…
Вот только… что меня смущает… А почему здесь надо было бунтовать? И если бунта нет – то что, «вот так и жертвы холокоста, могли – но не действовали?» Условия-то принципиально разные. Здесь жесткость выполнения заявляется, но не отслеживается: говорят, что нужно сидеть на месте – но женщина спокойно встает и идет к своей знакомой на другой конец «зала», и спокойно возвращается обратно, говорят, что можно читать – но не общаться, а я обращаюсь шепотом к Варе и – ничего. И если с тобой ничего не будет, и актеры здесь – как ассоциации, но не исполнители репрессивных ролей, что становится ясным с первым мелким нарушением, то есть почти сразу, то – зачем? Из чувства непослушания?
Люди, уходящие посреди спектакля, люди, задающие вопрос «кто придумал этот балаган под маской серьезной темы», – свободны. Но разве меньше свободны те, кто добровольно хочет проследить, что пытается донести / дать нам испытать - театр, дать театру - шанс?
Есть ли тут достаточные параметры для аналогии – вот вопрос. Хорошо, что встают вопросы о повиновении и собственной готовности/неготовности сопротивляться, поддержать чужой бунт или «переждать» и быть ни при чем. Но не всякое сидение строем есть насилие, как не всякая непокорность – геройство.
Вопросно-ответная часть в наш показ была крайне вялая. Думаю ли я, что в душе у людей было так же вяло и индифферентно? Нет.
Очень не хватает маскоплюсовских обсуждений после спектакля. Может, тогда бы случилось вырывание наружу слов. Без которых спектакль вышел незавершенным. Не добавившим к Вайсу ничего и прошедшим по грани исторической редукции.
Но есть и конструктивное: мы дошли, кажется, до того момента, когда можно не просто отмечать и радоваться, что тема – поднята, но рассуждать о структуре.
Историческая рефлексия в театре – норма. «Как этого избежать?» – «Вот это и есть одно из средств, которые могут помочь избежать…», ответила Юля.
Хочется верить в такую силу театра. Очень.
За шторкой люди театра следили за нами и нашими вопросами-ответами, нашей реакцией. Это интересно.
Про спектакли-инструкции, где задаются только условия, а «текст» зритель пишет, по сути, сам («Город-герой», «Лекция о нечто»…), мы говорили на семинаре Theatrum Mundi год назад, и текст диалога была опубликован в питерском журнале «Транслит», называющемся «Драматургия письма». В нем вообще – много интересного, диалог о дискурсивном театре Павла Арсеньева с Дмитрием Волкостреловым, например:) синопсис номера с выдержками можно прочитать тут - https://theoryandpractice.ru/posts/15948-dramaturgiya-pisma-novyy-nomer-zhurnala-translit-o-teatre-i-literature
Theory & Practice
Драматургия письма: новый номер журнала «Транслит» о театре и литературе
Визуальная поэзия, страх абстрактного и предтеча радикального акционизма.
Появление ведущих. Церемония вручения Золотой Маски. Нет, трансляции не будет, но художник церемонии - Ксения Перетрухина (а режиссер Нина Чусова)!
Впрочем. Мария Биорк, Виктор Кривонос, Владимир Гальченко, Роман Феодори, Биндюжник и король. Это оперетта/мюзикл. А на большее заряда нет, отсылаю к сайту ЗМ! )
Ричард Джонс и Роделинда БТ, так и поделились. (+Липарит Аветисян за "Манон")
Спецпризы у The_Marusya ; Артема Акарова и Диляры Идрисовой (Гендель, Уфа)! Хорошо.
Люблю спецпризы и как не хватает приза критиков, вот что вчера не успела написать. Хотя вообще призываю не относиться к решениям жюри серьезно-трагично. Главное - сам фестиваль и возможность все это увидеть.
О «Трех сестрах» Тимофея Кулябина писала только в фейсбуке почему-то. Исправляю:
Это удивительный спектакль. Когда слышишь про язык жестов, на котором он идет (и который специально ради спектакли старались выучить не глухие актеры театра), думаешь про семантику, про чеховскую не-коммуникацию, что вот, люди не слышат друг друга... Но ок, прием считается за полчаса, и что останется на остальных четыре? Приходишь в театр, и опасения оказываются напрасны. Этот прием - не про закодированный визуально месседж, он не работает парадоксальным образом как жест. Не на семиотическом, а на физическом уровне он пробирается до зрителя. Заставляет всматриваться во вроде бы наизусть знаемый текст (на задник проецируется текст пьесы), так же жадно впиваться в слова, как герои этого нездешнего мира. Так же искать глазами ответы, вслушиваться в темноту и страдать от ограниченности собственных (органов) чувств. Глухие здесь - не сестры Прозоровы и их окружение, изъясняющиеся на жестовом, а, наоборот, люди "с языком" - и без внутренней необходимости/высоты понимать другое.
Этот аристократический мир оказывается словно неспособным говорить на нормальном, обычном языке, что постепенно захлопывает (условно) коробку, и, может, будущего у них нет... Но как они красивы. Как они наполнены вырывающимися из груди, вместе с обрывками неподвластных звуков, чувствами, как природно изящны - несмотря на вроде бы неприятный резкий шум, сопровождающий их громкие жесты, как они стремятся быть услышанными (любимыми) и сами - услышать (любить)... Тишина лучше всего выявляет тот крик, которым полна пьеса.
Сидя в зрительном зале, ты телом ощущаешь вибрацию происходящей на сцене трагедии. Этот спектакль, он словно сдирает с тебя культурный слой бесчувственности. Оглушает.
Это удивительный спектакль. Когда слышишь про язык жестов, на котором он идет (и который специально ради спектакли старались выучить не глухие актеры театра), думаешь про семантику, про чеховскую не-коммуникацию, что вот, люди не слышат друг друга... Но ок, прием считается за полчаса, и что останется на остальных четыре? Приходишь в театр, и опасения оказываются напрасны. Этот прием - не про закодированный визуально месседж, он не работает парадоксальным образом как жест. Не на семиотическом, а на физическом уровне он пробирается до зрителя. Заставляет всматриваться во вроде бы наизусть знаемый текст (на задник проецируется текст пьесы), так же жадно впиваться в слова, как герои этого нездешнего мира. Так же искать глазами ответы, вслушиваться в темноту и страдать от ограниченности собственных (органов) чувств. Глухие здесь - не сестры Прозоровы и их окружение, изъясняющиеся на жестовом, а, наоборот, люди "с языком" - и без внутренней необходимости/высоты понимать другое.
Этот аристократический мир оказывается словно неспособным говорить на нормальном, обычном языке, что постепенно захлопывает (условно) коробку, и, может, будущего у них нет... Но как они красивы. Как они наполнены вырывающимися из груди, вместе с обрывками неподвластных звуков, чувствами, как природно изящны - несмотря на вроде бы неприятный резкий шум, сопровождающий их громкие жесты, как они стремятся быть услышанными (любимыми) и сами - услышать (любить)... Тишина лучше всего выявляет тот крик, которым полна пьеса.
Сидя в зрительном зале, ты телом ощущаешь вибрацию происходящей на сцене трагедии. Этот спектакль, он словно сдирает с тебя культурный слой бесчувственности. Оглушает.
А вот здесь можно почитать жесткую критику применения русского жестового языка в спектакле: https://www.facebook.com/teatrnavigator/photos/a.310213079170951.1073741829.296837423841850/648187758706813/?type=3 . Я чуть-чуть ответила на странице Андрея, но вопрос, на самом деле, есть.
Facebook
Театральный навигатор
#рецензии #спектакли #ЦИМ #ЗолотаяМаска
Три дня в Москве идет нашумевшая постановка Тимофея Кулябина «Три сестры» в ЦИМе (сегодня еще можно попасть по студенческому).
Марина Дмитревская. ПТЖ:...
Три дня в Москве идет нашумевшая постановка Тимофея Кулябина «Три сестры» в ЦИМе (сегодня еще можно попасть по студенческому).
Марина Дмитревская. ПТЖ:...
А вот цитаты повыписывала вам из своего конспекта «Призрака экспертизы» – двухдневной программы Института театра, организованной ЗМ и собравшей в зале Микеланджело ГМИИ деятелей не только театра, но искусства в целом (и философов!).
Первый день. Лекции.
Борис ЮХАНАНОВ:
Массовый зритель – это фикция.
Государство должно иметь дело с продюсером, но не быть им.
В отличие от цензора, эксперт не может иметь дело с инструкцией.
Независимых художников нельзя уничтожить, они просто уйдут в подполье и получат такой опыт художественного сопротивления, что станут опасны.
Первый день. Лекции.
Борис ЮХАНАНОВ:
Массовый зритель – это фикция.
Государство должно иметь дело с продюсером, но не быть им.
В отличие от цензора, эксперт не может иметь дело с инструкцией.
Независимых художников нельзя уничтожить, они просто уйдут в подполье и получат такой опыт художественного сопротивления, что станут опасны.
Виктор МИЗИАНО:
Куратор не может быть дилером.
Здоровье рынка строится на том, что есть независимое суждение.
Сегодня куратора, определяющего будущее художника, нет. Нет единого стержня.
Я не сторонник эстетики вкуса.
Я настороженно отношусь к любым четким эстетическим критериям. И к политическим (пред)установкам – вообще ко всему, что предшествует художественной логике.
Экспертная оценка – суждение в большей степени не эстетическое, а этическое.
Поэтика не противоречит факту провала.
Событие в высоком смысле произвести нельзя, по крайней мере рационально это невозможно. Выставка может провалиться как факт event-management’а, но состояться как событие, потому что вскоре что-то важное, о чем многие думают, что переживают.
С event-management’ом не хочется солидаризироваться.
Куратор не может быть дилером.
Здоровье рынка строится на том, что есть независимое суждение.
Сегодня куратора, определяющего будущее художника, нет. Нет единого стержня.
Я не сторонник эстетики вкуса.
Я настороженно отношусь к любым четким эстетическим критериям. И к политическим (пред)установкам – вообще ко всему, что предшествует художественной логике.
Экспертная оценка – суждение в большей степени не эстетическое, а этическое.
Поэтика не противоречит факту провала.
Событие в высоком смысле произвести нельзя, по крайней мере рационально это невозможно. Выставка может провалиться как факт event-management’а, но состояться как событие, потому что вскоре что-то важное, о чем многие думают, что переживают.
С event-management’ом не хочется солидаризироваться.