Бюст Табакова в портретном фойе Художественного театра похож скорее на Анатолия Чубайса, но это вообще не важно

Где-то у одного актёра МХТ горят уши.

Судья: «Вы все время говорите: «Цех белого». Белый — это что, фамилия?»
Серебренников: «Нет. «Винзавод» же действительно был заводом по производству вина, и цех белого — самое большое пространство»

Алтайская милота. Колоритные барнаульцы непонятно зачем смотрят спектакль Театра драмы им. Шукшина по Пресняковым про Бунина с ультрауебищными порождениями отечественного театрального образование. Когда их уже разгонят к хуям поросячьим? Вот так впервой придет человек в театр, а на следующий раз лучше сериал скачает. И правильно сделает.

Russian theatre management in action

«Серёжа». МХТ им. Чехова. Режиссер Дмитрий Крымов

Театр Дмитрия Крымова небезосновательно принято относить к театру визуальному. Но это точно не про те спектакли, которые мы видели. В основе его последних, абсолютно литературоцентричных, спектаклей «Своими словами», «Безприданница», «Сережа» лежат структуралистские игры, комментарии к русской культуре им. Ю. М. Лотмана. А основное внимание уделяется именно смыслообразованию.
Приблизительные идейные темы спектакля «Сережа» — это тема материнства, тема семьи и её распада. Судить об этом можно уже по названию: Сережа — сын Карениных; в спектакле он представлен куклой, управляемой тремя кукловодами. Тему материнства Крымов последовательно проводит через весь спектакль. В начальных сценах Каренина с графиней Вронской едут в купе и, перебивая друг друга, обсуждают своих сыновей со всеми подробностями про козявки и глисты; в сцене объяснения Вронского с Анной графиня мечется по первому ряду и подсказывает своему сына. Семья распадается в сценах Анны и домовитого Каренина, сперва он в ветвистых рогах с колокольчиками, а потом в пестром фартуке.
Стилистическая, формальная, тема «Сережи», как и всех последних спектаклей Крымова, заключается в раскрытии механизмов создания спектакля, абстрактного и конкретного одновременно. Только если обычно Крымов иронизируют над театром вообще, то в «Сереже» он заодно безобидно подтрунивает над определенным, Московским Художественным, театром и его историей. В «Сереже» много прямых обращений к спектаклю МХАТа «Анна Каренина» 1937 года; много внутряковых шуток: Анна ломает плафон на ложе бельэтажа, а Каренин — актер Белый в этой роли показательно разъехался между стратегиями вживания и отчуждения — чтобы починить его, приносит «многоуважаемую лестницу (тут всё — многоуважаемое), по которой еще Грибов наперегонки лазил».
В новом спектакле Крымова с возможностями и ресурсами МХТ хотелось визуальной феерии. Но наши ожидания — наши проблемы. На пустой наклонной сцене всё тот же бедный театр бедного художника под музыку. Вот чемоданы стреляют бюстгальтерами, вот над сценой завис дрон, вылетевший опять же из чемодана (тут, конечно, шутка про игрушку из Москвы для сына), вот трубка стреляет букетом цветов, а вот из-под мундира Каренина идет дым. Такая визуальность в современном контексте работает как старая бормашина — медленно и больно. Даже с милой видеопроекцией интерьеров спектакль остается незрелищным, и это не та, нарочитая, незрелищность камерных спектаклей Крымова, где он частично реконструирует время и эпоху, это просто незрелищность, обычная. Элемент иммерсивности только добавляет неловкости: некоторым зрителям на входе в зал зачем-то раздают эполеты и веера, а на выходе зачем-то забирают.
Ближе к концу марионетка Сережа воплотится в длиннорукого подростка, но он тут же утечет сквозь руки матери под сцену. Актриса Смольникова — уже не мать Сережи, а мать лейтенанта Шапошникова из «Жизни и Судьбы» Гроссмана, пришедшая на могилу сына. На могиле она будет читать «Вопросы» Рубинштейна, обновленные специально для спектакля. Стихотворение Рубинштейна («В чьем доме всё смешалось, кто-нибудь помнит? А что смешалось в доме Облонских? <…> А что там было с сенокосом? <…> Зачем всё это было нужно?»), которым кончается спектакль — это буквальный вопрос формального рода к предметной теме спектакля. В финале тексты всех трех произведений идут внахлест, без зазора, и это, в отличии от бутафорского снега, действенный прием.
Крымов уверяет, что хотел «опробовать новый театральный язык». Если хотел, то почему не опробовал? А если опробовал, почему никто этого не заметил?

СОВЕРШЕННО РАЗНЫЕ ТЕКСТЫ!

Сайт Петербургского Театрального Журнала до боли похож на сайт Гомера Симпсона. А душераздирающий крик о разнообразии текстов — это не про позицию журнала, это такой постсоветский маркетинг.

Участие в дискуссии проекта «Театрология», как и почти любое столкновение с местной театральной действительностью, стало опытом травматичным и, видимо, небесполезным.
После видеоперформанса Вилисова нас, блогеров, усадили рядком, зачем-то противопоставили театральным критикам и академическим театроведам, большинство хоть сколько-нибудь заметных представителей которых давно отказались с нами общаться. Вместо них неизвестные нам люди задавали правильные вопросы и получали банальные ответы. Впечатления Вани Демидкина и Оли Таракановой.

Вот что хотелось сказать и не сказалось в силу ложной скромности, волнения и общей неразберихи:
Слово «непрофессионал» в русском языке имеет однозначно негативные коннотации. То есть ты либо профессионал, эксперт и можешь участвовать в процессе, либо «несчастный, бездарный подпольщик, вдруг получивший право голоса благодаря новым медиа» (Роман Должанский — театральный критик, арт-директор фестивалей NET и «Территория», заместитель художественного руководителя Театра Наций). Театральный блогинг сегодня — это начало здоровой, обоюдополезной theatre professional-amateur communication, которая как-то изменит то, что происходит в российском театре сегодня согласно видеолекции Вилисова (пиздец). И чем раньше это поймут театральные профессионалы, тем лучше. Организаторы «Театрологии» в этом плане, конечно, серьезно продвинулись.

Общение после было гораздо более обнадеживающим, продуктивным и трогательным.

Еще немного «Театрологии».
Вопрос про зрителей https://vk.com/@teatrologia-voprosy-teatrologii-evgenii-zaicev

Мало кто знает, но идея вызывать милицию, если тебе не нравится спектакль, принадлежит арт-директору фестиваля NET, продвигательнице «современного искусства среди российской публики» Марине Давыдовой.

«Хотели сделать дерьмо — и сделали. А мы съели. Теперь вот сидим рецензию пишем. А ведь как было бы здорово просто взять и позвать милицию» (рецензия на спектакль «Трактирщица», реж. Виктор Шамиров).

В тексте на 700 слов 3 раза — «совесть» и 4 раза — «дерьмо».

А теперь можете пойти и купить билеты на фестиваль NET, их всё равно NET (и никаких извинений за каламбур).

Первый секс в театральной терминологии: бог из машины.

– На какой спектакль похож твой первый секс?
– «Солдат» Волкострелова

Рубрика «Это интересно».

В сентябре люди очень похожие на худрука БДТ Андрея Могучего и завлита БДТ Светлану Щагину атакуют журналистов телеканала «Санкт-Петербург». С тех пор никаких комментариев.
Несколько дней назад Могучий в скучнейшем, как обычно у Синдеевой, интервью на Дожде осудил редактора «Медузы» и попытки редакции его выгородить. Но тут же говорит: «…В принципе человеческое сознание, на мой взгляд, и мозг сегодняшний не приспособлены к той степени информационной свободы, которая сейчас возникла с помощью вот этих современных технологий». А потом: «Но я всё время выступаю за две вещи: это прозрачность, ясность абсолютная, и гуманизм. Вот две вещи, <…> должны быть не только в деле Кирилла, кстати говоря».
Оля Тараканова давеча задавалась вопросом, как нужно действовать в ситуации с БДТ. Типа этично ли анализировать спектакли БДТ в отрыве от случая с нападением на журналистку? Лично мы проделали долгий путь, чтобы внеконтекстно обсуждать талантливые, пусть и редкие, художественные высказывания шовинистов, лизоблюдов, Евгения Миронова и проч. Хотя, может, это немного другое. Любопытно, что у Могучего по этому поводу четкая позиция: «непогружение в контекст ― болезнь сегодняшнего дня <…> Наступает время каких-то иных моральных… Иного морального кодекса. Вот этого я не понимаю». Ясно, про БДТ только в контексте.

А вот что на «Дожде» говорит о насилии и домогательствах в театре и театральных вузах ректор Школы-студии МХАТ Игорь Золотовицкий:

Катаев: Кстати, а насчет домогательств. Как вы думаете, такая волна в российском театре возможна?

Золотовицкий: Нет. Не дай бог. Это ужасно вообще.

Хитров: А эта проблема есть в театре?

Золотовицкий: И на меня так подозрительно посмотрел. Нету. Этой проблемы нету.

Катаев: Кевин Спейси тоже так говорил.

Золотовицкий: Да, Кевин Спейси бедный, хороший какой. Ужасно это всё. Но я вам хочу сказать, что это на самом деле американское сумасшествие. Приехали ребята, у нас несколько проектов американских. Приехали ребята, и девочкам не понравилось, там мальчик красивый был в этой группе, им не понравилось, как он смотрел на их попы, когда они переодевались на танец.
Они написали письмо, его в двадцать четыре часа выгнали из Москвы. Я хотел заступиться, потому что это не так. Они сказали: «Ты даже не заикайся, потому что тебя туда еще». Ну вы что? Потом этот мальчик выиграл суд! Но он ушел из этой программы. Это сумасшествие, я считаю. Я считаю, что это сумасшествие вообще.

Катаев: Но у нас такого не будет.

Золотовицкий: Слава тебе господи.

Если вы подумали, что это пост о том, что местное театральное сообщество — сборище инертных, токсичных, лицемерных мудаков, то нет. Это пост о том, что у нас теперь есть подписка на «Дождь».

Мы не знаем, кто будет руководить пресс-службой МХАТа Горького. Но нам слили проект нового логотипа.

Ровно год тихой революции в костромской драме. Будем держать вас в курсе.