«Собачье сердце». Режиссер Максим Диденко. Приют Комедианта, г. Санкт-Петербург, гастроли в Москве
Все три московских спектакля Максима Диденко, что мы видели, имеют одну общую особенность. Это нормальные такие литературоцентричные спектакли с песнями, танцами, костюмами, с функциональным пространством, с твердой рукой художника, и почти всегда в них есть почти гениальный эпизод. Вспомнить хотя бы Сталина, который играет, как котенок, с огромным земным шаром в спектакле «Пастернак. Сестра моя — жизнь». Вот и в «Собачьем сердце» все на месте: и хореография (корчи Шарика с выдающейся тряпичной пиписькой запомнились), и зонги, и текст Булгакова — хоть святых выносите [зачеркнуто] школьников автобусами подвозите. Правда ответом на столь милые сердцу любого постсоветского диссидента цитаты становится космическая тишина московского зала. Только ремарка про знакомого судью из «ХамовнИческого района» вызывает нервные смешки. Видео снимает чуть не каждый актер в любой непонятной ситуации — у Шарика камера в наморднике — и оно проецируется на вообще каждую поверхность, а на прозрачных пластмассовых жалюзи во весь портал это прямо смотрится. За момент близкий к гениальному можно считать финал, в котором голого Шарикова перформативно заливают густой черной краской.
На каком-то этапе создания была сцена, где то ли Швондер дрочит Шарикову, то ли наоборот, что неважно, ведь сцена всё равно не вошла. Так что теперь ни одна классуха не придерется.
На каком-то этапе создания была сцена, где то ли Швондер дрочит Шарикову, то ли наоборот, что неважно, ведь сцена всё равно не вошла. Так что теперь ни одна классуха не придерется.
Где-то у одного актёра МХТ горят уши.
Судья: «Вы все время говорите: «Цех белого». Белый — это что, фамилия?»
Серебренников: «Нет. «Винзавод» же действительно был заводом по производству вина, и цех белого — самое большое пространство»
Судья: «Вы все время говорите: «Цех белого». Белый — это что, фамилия?»
Серебренников: «Нет. «Винзавод» же действительно был заводом по производству вина, и цех белого — самое большое пространство»
Алтайская милота. Колоритные барнаульцы непонятно зачем смотрят спектакль Театра драмы им. Шукшина по Пресняковым про Бунина с ультрауебищными порождениями отечественного театрального образование. Когда их уже разгонят к хуям поросячьим? Вот так впервой придет человек в театр, а на следующий раз лучше сериал скачает. И правильно сделает.
Театр Дмитрия Крымова небезосновательно принято относить к театру визуальному. Но это точно не про те спектакли, которые мы видели. В основе его последних, абсолютно литературоцентричных, спектаклей «Своими словами», «Безприданница», «Сережа» лежат структуралистские игры, комментарии к русской культуре им. Ю. М. Лотмана. А основное внимание уделяется именно смыслообразованию.
Приблизительные идейные темы спектакля «Сережа» — это тема материнства, тема семьи и её распада. Судить об этом можно уже по названию: Сережа — сын Карениных; в спектакле он представлен куклой, управляемой тремя кукловодами. Тему материнства Крымов последовательно проводит через весь спектакль. В начальных сценах Каренина с графиней Вронской едут в купе и, перебивая друг друга, обсуждают своих сыновей со всеми подробностями про козявки и глисты; в сцене объяснения Вронского с Анной графиня мечется по первому ряду и подсказывает своему сына. Семья распадается в сценах Анны и домовитого Каренина, сперва он в ветвистых рогах с колокольчиками, а потом в пестром фартуке.
Стилистическая, формальная, тема «Сережи», как и всех последних спектаклей Крымова, заключается в раскрытии механизмов создания спектакля, абстрактного и конкретного одновременно. Только если обычно Крымов иронизируют над театром вообще, то в «Сереже» он заодно безобидно подтрунивает над определенным, Московским Художественным, театром и его историей. В «Сереже» много прямых обращений к спектаклю МХАТа «Анна Каренина» 1937 года; много внутряковых шуток: Анна ломает плафон на ложе бельэтажа, а Каренин — актер Белый в этой роли показательно разъехался между стратегиями вживания и отчуждения — чтобы починить его, приносит «многоуважаемую лестницу (тут всё — многоуважаемое), по которой еще Грибов наперегонки лазил».
В новом спектакле Крымова с возможностями и ресурсами МХТ хотелось визуальной феерии. Но наши ожидания — наши проблемы. На пустой наклонной сцене всё тот же бедный театр бедного художника под музыку. Вот чемоданы стреляют бюстгальтерами, вот над сценой завис дрон, вылетевший опять же из чемодана (тут, конечно, шутка про игрушку из Москвы для сына), вот трубка стреляет букетом цветов, а вот из-под мундира Каренина идет дым. Такая визуальность в современном контексте работает как старая бормашина — медленно и больно. Даже с милой видеопроекцией интерьеров спектакль остается незрелищным, и это не та, нарочитая, незрелищность камерных спектаклей Крымова, где он частично реконструирует время и эпоху, это просто незрелищность, обычная. Элемент иммерсивности только добавляет неловкости: некоторым зрителям на входе в зал зачем-то раздают эполеты и веера, а на выходе зачем-то забирают.
Ближе к концу марионетка Сережа воплотится в длиннорукого подростка, но он тут же утечет сквозь руки матери под сцену. Актриса Смольникова — уже не мать Сережи, а мать лейтенанта Шапошникова из «Жизни и Судьбы» Гроссмана, пришедшая на могилу сына. На могиле она будет читать «Вопросы» Рубинштейна, обновленные специально для спектакля. Стихотворение Рубинштейна («В чьем доме всё смешалось, кто-нибудь помнит? А что смешалось в доме Облонских? <…> А что там было с сенокосом? <…> Зачем всё это было нужно?»), которым кончается спектакль — это буквальный вопрос формального рода к предметной теме спектакля. В финале тексты всех трех произведений идут внахлест, без зазора, и это, в отличии от бутафорского снега, действенный прием.
Крымов уверяет, что хотел «опробовать новый театральный язык». Если хотел, то почему не опробовал? А если опробовал, почему никто этого не заметил?
Приблизительные идейные темы спектакля «Сережа» — это тема материнства, тема семьи и её распада. Судить об этом можно уже по названию: Сережа — сын Карениных; в спектакле он представлен куклой, управляемой тремя кукловодами. Тему материнства Крымов последовательно проводит через весь спектакль. В начальных сценах Каренина с графиней Вронской едут в купе и, перебивая друг друга, обсуждают своих сыновей со всеми подробностями про козявки и глисты; в сцене объяснения Вронского с Анной графиня мечется по первому ряду и подсказывает своему сына. Семья распадается в сценах Анны и домовитого Каренина, сперва он в ветвистых рогах с колокольчиками, а потом в пестром фартуке.
Стилистическая, формальная, тема «Сережи», как и всех последних спектаклей Крымова, заключается в раскрытии механизмов создания спектакля, абстрактного и конкретного одновременно. Только если обычно Крымов иронизируют над театром вообще, то в «Сереже» он заодно безобидно подтрунивает над определенным, Московским Художественным, театром и его историей. В «Сереже» много прямых обращений к спектаклю МХАТа «Анна Каренина» 1937 года; много внутряковых шуток: Анна ломает плафон на ложе бельэтажа, а Каренин — актер Белый в этой роли показательно разъехался между стратегиями вживания и отчуждения — чтобы починить его, приносит «многоуважаемую лестницу (тут всё — многоуважаемое), по которой еще Грибов наперегонки лазил».
В новом спектакле Крымова с возможностями и ресурсами МХТ хотелось визуальной феерии. Но наши ожидания — наши проблемы. На пустой наклонной сцене всё тот же бедный театр бедного художника под музыку. Вот чемоданы стреляют бюстгальтерами, вот над сценой завис дрон, вылетевший опять же из чемодана (тут, конечно, шутка про игрушку из Москвы для сына), вот трубка стреляет букетом цветов, а вот из-под мундира Каренина идет дым. Такая визуальность в современном контексте работает как старая бормашина — медленно и больно. Даже с милой видеопроекцией интерьеров спектакль остается незрелищным, и это не та, нарочитая, незрелищность камерных спектаклей Крымова, где он частично реконструирует время и эпоху, это просто незрелищность, обычная. Элемент иммерсивности только добавляет неловкости: некоторым зрителям на входе в зал зачем-то раздают эполеты и веера, а на выходе зачем-то забирают.
Ближе к концу марионетка Сережа воплотится в длиннорукого подростка, но он тут же утечет сквозь руки матери под сцену. Актриса Смольникова — уже не мать Сережи, а мать лейтенанта Шапошникова из «Жизни и Судьбы» Гроссмана, пришедшая на могилу сына. На могиле она будет читать «Вопросы» Рубинштейна, обновленные специально для спектакля. Стихотворение Рубинштейна («В чьем доме всё смешалось, кто-нибудь помнит? А что смешалось в доме Облонских? <…> А что там было с сенокосом? <…> Зачем всё это было нужно?»), которым кончается спектакль — это буквальный вопрос формального рода к предметной теме спектакля. В финале тексты всех трех произведений идут внахлест, без зазора, и это, в отличии от бутафорского снега, действенный прием.
Крымов уверяет, что хотел «опробовать новый театральный язык». Если хотел, то почему не опробовал? А если опробовал, почему никто этого не заметил?
СОВЕРШЕННО РАЗНЫЕ ТЕКСТЫ!
Сайт Петербургского Театрального Журнала до боли похож на сайт Гомера Симпсона. А душераздирающий крик о разнообразии текстов — это не про позицию журнала, это такой постсоветский маркетинг.
Сайт Петербургского Театрального Журнала до боли похож на сайт Гомера Симпсона. А душераздирающий крик о разнообразии текстов — это не про позицию журнала, это такой постсоветский маркетинг.
Участие в дискуссии проекта «Театрология», как и почти любое столкновение с местной театральной действительностью, стало опытом травматичным и, видимо, небесполезным.
После видеоперформанса Вилисова нас, блогеров, усадили рядком, зачем-то противопоставили театральным критикам и академическим театроведам, большинство хоть сколько-нибудь заметных представителей которых давно отказались с нами общаться. Вместо них неизвестные нам люди задавали правильные вопросы и получали банальные ответы. Впечатления Вани Демидкина и Оли Таракановой.
Вот что хотелось сказать и не сказалось в силу ложной скромности, волнения и общей неразберихи:
Слово «непрофессионал» в русском языке имеет однозначно негативные коннотации. То есть ты либо профессионал, эксперт и можешь участвовать в процессе, либо «несчастный, бездарный подпольщик, вдруг получивший право голоса благодаря новым медиа» (Роман Должанский — театральный критик, арт-директор фестивалей NET и «Территория», заместитель художественного руководителя Театра Наций). Театральный блогинг сегодня — это начало здоровой, обоюдополезной theatre professional-amateur communication, которая как-то изменит то, что происходит в российском театре сегодня согласно видеолекции Вилисова (пиздец). И чем раньше это поймут театральные профессионалы, тем лучше. Организаторы «Театрологии» в этом плане, конечно, серьезно продвинулись.
Общение после было гораздо более обнадеживающим, продуктивным и трогательным.
После видеоперформанса Вилисова нас, блогеров, усадили рядком, зачем-то противопоставили театральным критикам и академическим театроведам, большинство хоть сколько-нибудь заметных представителей которых давно отказались с нами общаться. Вместо них неизвестные нам люди задавали правильные вопросы и получали банальные ответы. Впечатления Вани Демидкина и Оли Таракановой.
Вот что хотелось сказать и не сказалось в силу ложной скромности, волнения и общей неразберихи:
Слово «непрофессионал» в русском языке имеет однозначно негативные коннотации. То есть ты либо профессионал, эксперт и можешь участвовать в процессе, либо «несчастный, бездарный подпольщик, вдруг получивший право голоса благодаря новым медиа» (Роман Должанский — театральный критик, арт-директор фестивалей NET и «Территория», заместитель художественного руководителя Театра Наций). Театральный блогинг сегодня — это начало здоровой, обоюдополезной theatre professional-amateur communication, которая как-то изменит то, что происходит в российском театре сегодня согласно видеолекции Вилисова (пиздец). И чем раньше это поймут театральные профессионалы, тем лучше. Организаторы «Театрологии» в этом плане, конечно, серьезно продвинулись.
Общение после было гораздо более обнадеживающим, продуктивным и трогательным.
ВКонтакте
Театрология | второе столетие
Театрология - независимая платформа, посвященная современному театру и методам его изучения. Проект был задуман в несколько этапов, посвящен 100-летию российского театроведения (2020). Сегодня Театрология - это образовательный паблик, сайт, лекционные программы…
Еще немного «Театрологии».
Вопрос про зрителей https://vk.com/@teatrologia-voprosy-teatrologii-evgenii-zaicev
Вопрос про зрителей https://vk.com/@teatrologia-voprosy-teatrologii-evgenii-zaicev
Vk
Вопросы Театрологии: Евгений Зайцев
Евгений Зайцев:Психолигвистика считает чтение текста процессом его производства, а читателя — (со)автором. Так и театрального зрителя нужно рассматривать не только как объект воздействия создателей спектакля. Русскоязычное театроведение «первого столетия»…
Мало кто знает, но идея вызывать милицию, если тебе не нравится спектакль, принадлежит арт-директору фестиваля NET, продвигательнице «современного искусства среди российской публики» Марине Давыдовой.
«Хотели сделать дерьмо — и сделали. А мы съели. Теперь вот сидим рецензию пишем. А ведь как было бы здорово просто взять и позвать милицию» (рецензия на спектакль «Трактирщица», реж. Виктор Шамиров).
В тексте на 700 слов 3 раза — «совесть» и 4 раза — «дерьмо».
А теперь можете пойти и купить билеты на фестиваль NET, их всё равно NET (и никаких извинений за каламбур).
«Хотели сделать дерьмо — и сделали. А мы съели. Теперь вот сидим рецензию пишем. А ведь как было бы здорово просто взять и позвать милицию» (рецензия на спектакль «Трактирщица», реж. Виктор Шамиров).
В тексте на 700 слов 3 раза — «совесть» и 4 раза — «дерьмо».
А теперь можете пойти и купить билеты на фестиваль NET, их всё равно NET (и никаких извинений за каламбур).